Аня заплакала. Теперь уже можно было плакать.

— Да заткнись ты, вонючка, — устало произнёс отец.

Аня села на тахту, отвернувшись к стене и стала плакать в руки, без голоса.

— Выключи это дерьмо, — тихо попросила мать.

Отец встал и выключил телевизор.

— Зачем ты разбил вазу, дерьмо, — без выражения сказала мать. — Она была дорогая.

— Да, — угрюмо согласился папа. — Я — дерьмо.

— Ты всегда был дерьмом. Всегда был и остаёшься дерьмом, — мрачно произнесла мать. — Аня, ты не пойдёшь завтра в школу. Завтра мы поедем на кладбище, к Наташе.

— Катя, ну зачем, — застонал папа. — Мы же были там на прошлой неделе.

— Заткнись, дерьмо. Ей мало, — в голосе мамы послышалось тошнотворное отвращение. — Она лазит ко мне каждую ночь. Сядет на край кровати и гладит лицо. Ручки у неё такие ледяные.

— Катенька, замолчи, — тихо застонал папа.

— Каждую ночь, — тупо повторила мать. — Она вонючая, холодная.

Папа сел в кресло, потому что не мог больше стоять.

— После того, как она приходит, меня тошнит, — сказала мама. — Мне тошно смотреть на всё вокруг, особенно на тебя, Филипп. На твою свиную рожу. А ты ещё выкамариваешь. Унитаз опять сегодня был грязный. Кому ты это оставил? Ты всё должен сжирать, всё! Ясно тебе?

— Оно жидкое было, Катя, стекало.

— Стекало? Тряпкой собери. Ты же говноед, а не я. Что я могу поделать, если у меня расстройство кишок?

Папа слез с кресла и лёг на пол, потому что не мог больше сидеть.

— А отчего у меня расстройство кишок? — продолжала мама.

— От моей свиной рожи, — глухо ответил папа, медленно сгибаясь в животе.

— Верно, Филипп, — подтвердила мама. — От твоей свиной рожи.

Аня тем временем перестала плакать и снова стала одеваться, потому что ей было холодно. Одевшись, она подошла к окну, переступив через вытянутую по полу руку отца. Погода была пасмурной, во дворе кругом блестели лужи.

— А ещё я сегодня утром слышала, как кто-то воду сливал, — сказала мать. — А, Филипп? Ты сливал?

— Это не я, — испуганно промямлил отец. — Это, наверное, Анька.

— Анька? — подозрительно спросила мать.

— Да мама, это я писать ходила.

— Врёшь, — пусто сказала мать. — Он тебя запугивает, я знаю.

— Нет, Катенька, нет! — захрипел отец, дёрнувшись на полу. — Я ел, я не смывал!

— Гнида, — отчётливо произнесла мать. — Гнида ленивая. А ты, Анька — маленькая, трусливая гнидка. Мне за вас одной перед вонючей Наташкой отвечать. Мне одной отвечать.

Аня дохнула на холодное стекло и нарисовала на нём пальцем крестик. Завтра они поедут на кладбище, и она станет на Наташкину могилу. Наташка там, в земле, станет скрестись, рыть гнилое дерево ногтями. Каждую ночь она приходит и просит у Ани одно и тоже. Плачет, катается по ковру. «Ну скаажи», — мысленно перекривляла Аня Наташку, — «только скаажи, что ты меня лююбишь. Ну я тебя оочень прошу». Нет, Аня никогда ей такого не скажет. Никогда.

Когда они легли спать, Сашка долго ворочался на застеленном простынёй диване, а диван огрызался противным, старческим скрипом.

— Да что ты ёрзаешь, лежи спокойно, — не выдержала Оля. Живот у неё и так болел от большого количества съеденного у бабушки на кухне варенья. Целую банку сожрали, с хлебом. — Уснуть невозможно.

Сашка затих.

— Оля, ты спишь? — тихо спросил он минут через пять.

— Да пошёл ты к чёрту, — громким шёпотом ответила Оля. — С тобой тут уснёшь.

— А ты ничего не слышишь?

— Что слышать? Уже час ночи.

— Там, за стенкой. Хрустит что-то.

— Спи, урод.

— Ну Оля, ну послушай, — взмолился Сашка.

— Ничего я не слышу. Может, ветка дерева об стену стучит. Спи.

Сашка затих. Оля явственно слышала, как он тихонько дышал, завернувшись в одеяло. В комнате, где они спали, было очень темно, потому что бабушка задёрнула на окнах шторы, только кусок стены освещался бледным светом гуляющей по крышам луны. Оля закрыла глаза и стала представлять, что делает сейчас дома мать со своим другом Тимофеем Ивановичем. Они уже выпили всё шампанское и теперь возятся голые в кровати. Тимофей Иванович ложится без штанов на расставившую ноги мать, и та начинает выть, как будто от головной боли. Оля много раз уже слышала этот вой, и он теперь легко появляется у неё в ушах.

— Оля, а ты веришь в покойников? — шёпотом спросил Саша.

Тимофей Иванович остановился в своём амёбном танце и недоумённо уставился на Олю, покусывая усатую верхнюю губу.

— Да уснёшь ты когда-нибудь, скотина, или нет? — вздёрнулась с раскладушки Оля. — А то приду и врежу.

Наступило молчание. Оля улеглась снова, попутно освободившись ногами от пут излишне жаркого одеяла. Тимофей Иванович откашлялся и, по-телячьи нагнув голову, опять стал толкаться на теле матери. А мать снова завыла, жалобно заплакала от неизвестной Оле обиды. Вскоре Оля поняла, что вместе с матерью плачет и Сашка, просто под одеялом его плохо слышно.

Она встала и пошла к нему. Сашка лежал на диване, отвернувшись к стенке, сжавшийся в клубок, и тихо ныл.

— Ну чего ты ноешь, скотина? — ласково спросила его Оля, присев на край дивана и обнимая младшего брата за напряжённые плечи.

— Оля… — зашептал Сашка, развернувшись к сестре и уткнувшись мокрой, горячей мордочкой ей в ногу. — А ты знаешь про золотого таракана?

— Про что?

— Про таракана… золотого. Он даже светится в темноте.

— Что за чушь собачья, откуда ты взял про таракана?

— Я его видел, — всхлипнул Сашка. — Видел.

— Где ты его видел?

— Тут. У бабушки. У неё в комнате. Ещё месяц назад, когда тут ночевал.

— Да тебе приснилось.

— Не приснилось.

— А я тебе говорю, что никаких светящихся тараканов не бывает. Это фонарь в стакане отражался, или в медном блюдце.

— Да он ползал, Олька, он ползал, а потом взял — и бабушке в рот заполз.

— О, господи!

— Точно заполз, Олька, он там живёт! У бабушки же зубы есть золотые, вот и таракан такой там живёт.

— Ну как внутри у бабушки может жить таракан, да ещё золотой, — тихо рассмеялась Оля. — Ты соображаешь, балбес, что несёшь? Прямо как в детском саду.

— Я сам видел, как он туда влез.

— Вот упрямый. Говорят же тебе: приснилось.

— Мало ли мне что снится, я же не думаю, что это правда, — не унимался Сашка. — Своими глазами видел. Я в туалет встал, а дверь открыта была. Вижу — блестит что-то в темноте. Я ближе подошёл. Он на бабушке прямо и сидел, на животе. Большой такой, раз в пять больше, чем обычный таракан. Усики у него тоненькие, и тоже золотые, так… шевелились.