Однажды я отправился с ружьем в чащу вереска и убил дикого петуха. Самка взвилась с криком, словно разорвавшим воздух. Я принес убитую дичь Еве и почти каждый день после того уходил с собакой убивать невинных животных в лесу. И, однако, я был тем же человеком, который незапятнанными еще руками клялся щадить живых созданий. Но дикая гордость возникла из смиренной жизни, как румяный плод вырастает из зеленой почки.

Ева промолвила мне со своим розовым смехом: – Если ты мне хочешь нравиться, как в том уверяешь, ты пойдешь с ружьем в лес. Мне так хочется полакомиться мясом, после такого долгого воздержания. И я брал ружье и отправлялся в лес. Свежие плоды, сочные ягоды потеряли уже свой вкус. Мы разрывали зубами волокна мяса, эти ткани таинственной жизни земли. Мы поступали так, словно благодеянье, оказанное нам созданием зверей, не было дано человеку для братского и внутреннего наслажденья, но, напротив, явилось трагическим предназначеньем для удовлетворения его алчности и неистовства.

Стой! Фазан бьется блестящими перьями в чаще кустарника, серый заяц выскакивает из просеки. Я знаю норы кроликов и воздушные тропы белки. Однажды утром следы маленьких копыт выдали мне проходившую по тому месту косулю. В лес! Ева! В лес! Она сама теперь брала из моих рук ружье, а Голод шествовал впереди нас, нюхая землю и виляя хвостом. Мы еще не изведали чистой радости, вкушая испеченный благодатными руками хлеб.

Ведь, звери так мирно приходили к нам в пору нашей невинной любви. А ныне они убегали от нас. Их хитрость скрываться от нас равнялась нашей хитрости преследования.

Простое и набожное сердце не делает различия между птицами и лесом, ни между пышными деревьями и тварями. И вкупе все для него есть достойная жизнь. Но мы лишились простоты. Бурное вино жизни ударило нам в голову. Два горячих и ярых существа шагали с гордыми возгласами по зеленым тропам, где раньше пробегали милые жители лесов. Сначала я не узнал человека своего племени, жестокого бесчувственного убийцу, вырвавшегося из лесных теней. Мы уже стояли нагими перед божеством, но в крови нашей еще не было разъедающего пламени. Мы отдались, охваченные безумием, во власти темного закона мрачной судьбы. И жизнь, и смерть держали нас за кисти рук, не готовивших еще хлеба, не выстроивших кровли и не качавших еще колыбели. Радуга, небесный символ гармонии, осеняла наше жилище. Она обвенчала нас в лесу. Но в наших сердцах не нашла себе точки опоры.

Лес вселял в нас свое безумие. Тяжелая оцепенелость смерти застыла в наших глазах. И мы не внимали больше ни пенью птиц, ни любовным визгом белок, нет – мы выискивали сквозь колебавшуюся листву, уязвимые места на их крохотных тельцах.

Красота жизни закатилась. Ныне убийца вступил в Эдем, и хохотал жестоким, алчным смехом Евы.

Но дни были полны сладости. При пробуждении леса мы удалялись под сень прохлады утра. Ночь еще не уходила, тенистые покои словно не хотели исчезать из плотных чащ ветвей. Но вот восходило солнце. Косые лучи озаряли полосами медленно клубившийся пар. Прозрачный и трепетавший вспышками колонны из яшмы и бледного золота колебались при легком и свежем порыве ветра. На иглах сосен излучался алмазными искрами иней. Бесчисленные воздушные нити, звезды, зонты и розетки трепетали, и не было видно таинственной работницы, которая их сплетала. До зари она плела, и каждая нить отливала перламутром росы. Ювелирной резьбой и кружевными узорами казался папоротник. И розовый дождь свежих брызг скатывался с листьев. У подножия деревьев ширились светлые лужицы. В чащах кустов блестели сапфирные и изумрудные очи, как пестрый павлиний хвост. И весь лес дымился, как виноградный чан. Ныне тени поднимались небольшими радужными облачками и взвивались светлыми кольцами фимиама. Резко вскрикивала кукушка, слышалась дробная трель зеленого дятла, пересвистывались синицы.

Мы шли с прохладным дуновением дыхания наших уст, опьяненные волнами созревшего сока, и глядели, как пробуждался, сквозь туман, легкий, молодой ветерок лужаек. Одни лишь мы оставались ночью среди разраставшегося света.

Сладостный лес, баюкавший нашу любовь, пробудил в нас дикие возгласы предков. Солнце вставало и заходило в кроваво-красном озарении. Но мы не уставали убивать. Уже утомившийся день склонялся к закату. В ровном застывшем воздухе последних дней лета, среди сepo-зеленого безмолвия расплывавшихся в прозрачном сумраке деревьев, лет казался дном спящих вод, и словно исчезал в сладостном и ясном забвении. А наши убийства созревали для гниения у подножья дубов.

Однажды, когда мы пошли на охоту, наша собака побежала вперед со странным тявканьем. Через некоторое время мы услышали, как она скакала в лесу и потом где-то вдалеке принялась лаять, как никогда не лаяла до той поры.

– Наверно, в лесу кто-нибудь есть, – сказала Ева. – Это друг, которого нам приведет Голод. Его лай такой радостный!

Я взглянул на Еву. И увидел, как ее грудь слегка вздрагивала, словно Ева ждала кого-то близкого и неведомого. В тот же миг моя дикая душа одинокого человека ожесточилась.

– Тебе мало тебя и меня в этом лесу? Пусть лучше тот уходит, если не хочет отведать моей пули.

Если бы в это мгновенье показалась на дороге тень человека, я уложил бы его на месте, как лесного зверя. Ева мне промолвила с нежным упреком:

– Ты был для меня нежным супругом, а теперь говоришь мне, как оскорбленный господин. Если то на самом деле друг, перед которым радостно тявкал Голод, можешь ли ты запретить этому животному обладать более привязчивым сердцем, чем твое?

Я смирился, устыдясь своего гнева, ибо она говорила разумно.

– Видишь, Ева, мы проливали невинную кровь и ныне я говорю, как опьяненный кровью человек.

Мы пошли туда, откуда доносился лай. Это был тревожный и вместе предупреждающий лай с короткими досадливыми вскриками, словно пред препятствием, в которых слышалась, однако, приветливость и гостеприимство, словно братское увещание. Лай то приближался, то удалялся, замолкал, возобновлялся, и вдруг мы увидали Голода, который описывал широкие круги и с легкими прыжками вел к нам большую, тощую и робкую собаку, которая, верно, заблудилась в лесу.

– Не бойся, – как бы говорил лай. – Этот человек совсем не такой ужасный, как кажется, а та пришла так же, как и ты.

И изнуренная собака вертелась теперь у наших ног и глядела на нас человечьими глазами.

Я услышал тогда в себе голос Творца, говоривший человеку в райском саду:

– Адам! Адам! Что ты сделал?

И я также внимал Еве, когда она говорила: «Если хочешь мне нравиться, ты дашь мне отведать кровь и жизнь животных этого леса».

А покорное животное убежало в чащу деревьев и привело другого заблудшего животного.

Ева, Ева! Вот прекрасный и поздний урок: мы проливали жизнь, и меня мучила едкая жажда. Но собака научила нас нежной любви, Отныне, когда нас начнет одолевать голод, я буду уходить в лес, и руки мои будут неуклюжи и неловки, как у угрюмого и покорного жреца. А эта милая и странно жестокая девушка принялась смеяться, сознавая свою юную власть.