Закрепившись на берегу реки Маас, Мальборо при поддержке артиллерийского огня помог Голландии выстоять под натиском армии Людовика XIV. Тем временем вместе со своим союзником, полководцем Священной Римской империи принцем Евгением Савойским, он уже готовил новую, куда более эффективную стратегию. В ходе броска, столь рискованного, сколь и непредсказуемого, герцог со своей армией покинул земли Голландии и Бельгии и отправился через немецкие княжества в Баварию, курфюрстом которой был ближайший союзник Франции. Именно там протекал стратегически важный отрезок Дуная. Главной целью герцога было уберечь столицу Габсбургов – Вену – от врага. Мальборо совершил поистине искусный маневр, который нередко приравнивают к подвигам Наполеона: он перебросил 20-тысячное войско на 250 миль (402 км) через всю Европу за шесть недель, по дороге присоединив к своей армии еще 20 000 человек. Герцог был вынужден действовать быстро и тайно, чтобы скрыть свои намерения не только от французов, но и от своих робких голландских союзников, которые полагали, что оттягивание сил с территории Испанских Нидерландов – это риск, на который не следовало идти.

Мальборо добился своего. В начале августа 1704 года две армии встретились неподалеку от Блиндхайма, или Бленхейма[31], на равнине близ Дуная. Французы и баварцы заняли оборонительные позиции, за ними была река и лес, однако интенсивные и непрекращающиеся атаки Мальборо в конце концов сломили оборону противника. Английская кавалерия, выстроившись в три ряда и обнажив клинки, ринулась на врага; пехота, выстроенная в три или четыре ряда, была вооружена мушкетами и штыками. К концу сражения французам пришлось отступить в Бленхейм, где, оценив свои потери, они приняли решение сложить оружие.

Победа была безоговорочной. Французы потеряли около 34 000 человек, 14 000 были ранены или взяты в плен, потери англичан и их союзников составили около 14 000 человек. На следующий день герцог Мальборо писал жене: «Не могу закончить письмо, не потешив собственное самолюбие и не поделившись с родственной душой своей гордостью: история человечества не помнит столь великой победы». Видимо, чем больше крови пролито, тем более великой считается победа.

Бавария выбыла из игры, Вена была спасена. Вторжение французов более не угрожало немецким княжествам, и надежды Людовика на быструю и сокрушительную победу потерпели крах. Пожалуй, это сражение стало решающим и повлияло на дальнейший ход Войны за испанское наследство. Англии удалось подтвердить свою военную мощь, а дурные предзнаменования о Людовике XIV растаяли словно дым. Спустя восемь дней новости достигли Англии – страна встретила их с искренним ликованием. Когда гонец сообщил Анне радостную весть, та сказала ему: «Вы доставили мне счастье, какого я не испытывала за всю свою жизнь». Впрочем, повод для радости был далеко не у всех – тори явно не разделяли всеобщего восторга, ибо они выступали против военной политики и дорогостоящих сумасбродств Мальборо. Они задавались вопросом, какой цели служат такие конфликты в Европе.

Во время правления королевы Анны партийное противостояние было особенно сильным и жестким. Сама она соблюдала нейтралитет, не принимая сторону ни ганноверцев, ни якобитов, поэтому для представителей противоборствующих идеологий политического устройства открывался простор для деятельности, и они могли беспрепятственно выражать свою ярость и возмущение взглядами оппонентов. Королева твердо вознамерилась остаться выше партийных распрей. Ею руководило инстинктивное и прагматическое стремление сохранять между ними баланс, чтобы не стать марионеткой в их руках. Она писала: «Если мне не посчастливится и придется встать на сторону той или иной партии, я буду считать себя, несмотря на королевский титул, их рабой». Анна не любила ярых сторонников обеих партий и не доверяла им; они были «людьми, не знавшими пощады», и она страшилась их. Однако возможно ли было сохранять равновесие и идти прямым курсом, не выражая явного расположения ни тори, ни вигам? Тори были ее собратьями по вере, соблюдавшими строгие догматы англиканской церкви, однако они были против войн герцога Мальборо; виги же, напротив, поддерживали полководца и все его начинания, при этом они с удовольствием ограничили бы монаршую власть, передав часть привилегий парламенту. К кому же было примкнуть Анне?

Политические партии на тот момент еще не полностью сформировались, однако уже обрели свое историческое лицо. Другими словами, они становились карикатурами на самих себя. В «Путешествиях Гулливера» Свифта две противоборствующие фракции лилипутов – тремексены и слемексены – враждуют из-за высоты каблуков; первые носили более высокие каблуки, являясь аллюзией на «высоких тори», а последние – более низкие. Ненависть между этими партиями была столь сильна, что, по словам Свифта, «члены одной не станут ни есть, ни пить, ни разговаривать с членами другой».

В мире Лондона начала XVIII века виги и тори посещали свои собственные клубы, кофейни и таверны. Виги аристократических кровей встречались в клубе «Кит-Кэт» (Kit-Kat Club)[32], а тори основали клуб под названием «Общество братьев» (Society of Brothers). Тори были завсегдатаями «Шоколадного дома Озинды» (Ozinda’s Chocolate House) на Джеймс-стрит, или отправлялись в «Смирну» (Smyrna), находившуюся за углом, или в шоколадный дом «Шоколадное дерево» (Cocoa Tree) на улице Пэлл-Мэлл. Виги предпочитали собираться в кофейне «Сент-Джеймс» (St James’s Coffee House), находившейся в опасной близости от «Шоколадного дома Озинды», или направлялись на восток в кофейню «У Баттона» (Button’s) близ Ковент-Гардена. Кофейня «У Понтака» (Pontack’s) на Ломбард-стрит и «У старика» (Old Man’s) в Тилт-ярде также были излюбленными местами вигов.

Джозеф Аддисон как-то назвал Лондон «собранием наций», в котором нравы и обычаи жителей Сент-Джеймса и Чипсайда отличались так же сильно, как нравы и обычаи жителей Туниса и Москвы. И тем не менее в каждом районе был свой центр притяжения – кофейня, которая, как правило, могла похвастаться «каким-нибудь государственным деятелем-завсегдатаем – своего рода глашатаем улицы, на которой он жил». Лондон был городом кофеен. Эти заведения стали набирать популярность в 1660-х годах, когда после смерти «богобоязненного» Кромвеля начали формироваться социальные связи, а значит, стали нужны места для непринужденного общения и дружеских встреч. Лучшего момента для появления кофеен в Лондоне нельзя было и представить. Вскоре они уже воспринимались как неотъемлемая часть городской жизни. Потрескивавшие дрова в камине гарантировали тепло и горячую воду; за пенни на барной стойке можно было получить чашку кофе или горячего шоколада; газеты, висевшие на стенах, полностью покрывали потребность в развлечении и давали повод для беседы. Здесь всегда можно было узнать последние новости.

На иллюстрациях того времени видно, что кофейни обустраивались нехитро: там было несколько табуретов, стульев и обычных столов, сколоченных из сосновых досок. Курение было явлением повсеместным, почти у каждого в руке была трубка. В кофейне «У Андертона» (Anderton’s) на Флит-стрит собирались масоны; местечко под названием «У Чайлда» (Child’s) в церковном дворе собора Святого Павла было прибежищем ученых и книгочеев; в кофейне «Грек» (Grecian) встречались ученые мужи; «У Джонатана» на Биржевой аллее всегда толпились «джобберы», или биржевые спекулянты; а врачей привечали «У Бэтсона» (Batson’s) в Корнхилле. Если больному требовалась немедленная помощь, он или она сразу отправляли посыльного к «Бэтсону».