За день до визита на территорию КБ явились люди в штатском. Они окинули критическим взором висевшие на стенах графики и один велели убрать — кривая на нем шла не вверх, а вниз.

— Помилуйте! — воскликнул Рауль Абрамович. — Это падение себестоимости!

— Уберите! — повторили штатские люди. — Он не любит!

Вместе с неправильным графиком убрали вертушку на проходной, чтобы тело вождя не застряло. Вождь явился, благополучно миновал турникет и очень одобрил восходящие кривые.

— Никита Сергеич! — обратился к нему главный инженер. — Вот на этом кристалле кремния мы разместили тысячу транзисторов!

Никита Сергеич послюнил палец, ухватил кристалл, поднес к глазам и долго щурился. Потом сказал:

— Коммунизма зримые черты!

Вскоре Никиту Сергеевича свергли, а черты коммунизма стали делаться все менее и менее зримыми. Когда дело дошло до ста тысяч транзисторов на кристалл, они растаяли окончательно. Вместе с ними растаяла грозная железная занавеска. Десятилетиями бившиеся об нее ученые мозги вдруг обрели свободу и потекли.

Мозги Рауля Абрамовича подумали, подумали — и потекли тоже. Но почему-то не на Запад, где когда-то жил Иоган Штраус, а против всякой логики на Восток, где Иоган Штраус отродясь не бывал. Частично это объяснялось тем, что на Востоке знали толк в полупроводниках.

После трех лет напряженной исследовательской и педагогической работы лабораторию профессора Лишайникова посетил наследник японского престола. В день визита университет запрудили люди в штатском. Они переговаривались по рации и с подозрением вглядывались в голубей, клевавших желтые кирпичи на дорожках кампуса. Личность профессора не вызвала у них большого интереса. Кабинет они осмотрели очень бегло и под стол залезать не стали. Они даже не обратили внимания на газетную вырезку из «Аргументов и фактов», висевшую посреди стены. Заметка называлась «Японцы — потомки евреев». Профессор ее часто перечитывал и со стены никогда не снимал.

Наследник прибыл в полдень. Он шел в сопровождении свиты по желтой дорожке. Вдоль веревочных ограждений выстроились потомки евреев из местных жителей и студентов — они с энтузиазмом махали флажками и ладошками. С лица наследника не сходила улыбка Будды. С этой улыбкой он заходил в лаборатории и внимал ученым речам.

Лаборатория профессора Лишайникова стояла в программе последней.

— Ваше Высочество! — отчеканил профессор по-английски. — Технология, которую мы сейчас разрабатываем, позволит разместить на одном кристалле кремния до десяти миллионов транзисторов!

Принц поднял лицо к потолку и выразительно зажмурился, как бы пытаясь вообразить картину этого сумасшедшего количества. Свита зажмурилась вместе с принцем, и только люди в штатском оставались начеку, зыркая туда-сюда узкими глазами. Профессор почтительно молчал.

— Это великолепно! — сказал наконец принц. — Это потрясающе. Примите мои поздравления. Мы очень ценим вклад иностранных ученых. Мы хотим стать более открытым обществом. Спасибо вам за ваш труд. Спасибо за сотрудничество. Желаю вам успехов!

И с этими словами принц поклонился.

Склоненное чело божественного потомка потрясло Рауля Абрамовича до самых сокровенных глубин. Тщательно лелеемая картина мира — такая красивая и законченная — хряснула и стала оседать. Чтобы она не рухнула совсем, пришлось ставить подпорки. Конечно, профессор был уже солидным человеком и не мог себе позволить такого радикального акта, как перенос пупа земли из Вены в Токио. Он ограничился косметической правкой своих мрачных прогнозов. Конец света по-прежнему стоял на повестке дня — но уже не с такой непреложностью. Человечество могла спасти японская модель.

* * *

По конверту тянулись лапидарные крючки слоговой азбуки.

— Да, это вам, — сказал я. — Видите, написано: «Ри-ся-й-ни-ко-фу».

— А от кого?

— От Мураямы! — встрял Федька. — Рауль Абрамыч, чайку?

— С удовольствием. Так от кого?

— Это из полиции, — сказал я. — Вот иероглифы.

По лицу профессора разлилось недоумение. Федька заметил это и плотоядно ухмыльнулся.

— Отвоевались! — глумливо сказал он. — Скидавайте сапоги — и к овражку! Ихнее благородие приказали всех в распыл.

— Подожди, Федя! — профессор был взволнован. — Чего они хотят?

Я вскрыл конверт. Господин Лишайников приглашался в отделение полиции для обмена старых водительских прав на новые.

— Так ведь это еще когда будет! — воскликнул он, когда я перевел. — У меня права действительны до мая!

— Извещают заранее, — сказал я. — Чтобы вы помнили. Чтобы планировали.

Федька у раковины наполнял чаем третий стакан. Рауль Абрамович медленно взял у меня конверт и положил обратно в пиджак.

— Да! — сказал он и тряхнул посеребренной головой. — Да! Вот за что я люблю эту страну! Во всем система! Во всем порядок! Все для людей!

— Для баранов тут все, а не для людей, — проворчал Федька, ставя перед профессором стакан чая. — Для безобидных, покорных баранов. Сахарок берите.

— А у нас лучше, что ли? — Рауль Абрамович метнул в стакан два куска рафинада и строго блеснул очками. — Бандиты всякие, неплатежи, олигархи, и каждый на каждого плюет — это лучше, да?

— Лучше! — Федька хлопнул ладонью по столу. — Потому что это динамика. Это жизнь! А тут никакой жизни нет. Тут болото.

— Ты не понимаешь, Федя, — загорячился Рауль Абрамович. — Тут Восток! Они тут видят прекрасное. А у нас никто ничего не видит. Все ослепли от ненависти. У нас только вот это — убить, украсть, и все. А тут эстетика.

— Да какая там эстетика… Это миф! Вы поддались гипнозу.

— Ничего не миф. Ты послушай. Я в субботу ходил грибы собирать. Иду и вижу: сидит мужик. На корточках сидит и меня зовет. Я подхожу, а он мне цветочек показывает. Цветочек растет среди камней — и он меня пригласил им полюбоваться.

— Да он, наверное, посрать присел, ваш мужик, а тут вы со своими грибами…

— Вот-вот. Человек любуется цветком, слагает трехстишие, а у тебя в голове одно — «посрать». Я про это и говорю. Мне даже стыдно тогда стало, что он ходит в лес на цветочки любоваться — а я там грибы срываю, чтобы жрать их потом. Или вот сакура то же самое — им даже плодов с нее не надо.

— Правильно! Я давно говорю: сакура — это пустоцвет. Как и все остальное. Все вокруг: ах, Восток! ах, культура! А это никакая не культура, а порожняк.

— Что же тогда не порожняк? Вот эти ваши буги-вуги — не порожняк, да?

— Это тоже порожняк. Культура — это «Слово о полку Игореве». Культура — это протопоп Аввакум. И буги-вуги вы мне не шейте. Все эти буги-вуги, всякий там Голливуд разный, джаз, мормоны, хасиды, комиксы — это все ваше, а не наше!

Рауль Абрамович тяжело вздохнул.