– Извините, сударь, просто я никогда раньше… В первый раз вижу…

– Человекопса? Ну, пользуйтесь случаем, любуйтесь на здоровье. Его зовут Рамзес. Рамзес, скажи «здравствуйте»!

– …а-а-сти! – с усилием выговорило существо и исказило рот в гротескном подобии улыбки, показав два ряда внушительных острых зубов.

Посетитель отшатнулся, едва не опрокинувшись вместе со стулом. Его прошиб пот.

– Ну ладно, – сказал Миллс, – покажите, что принесли.

Тот открыл сумку и вытащил пару кожаных сапог.

– Вот, сударь. Это сапоги того молодого человека. Надеюсь, этого будет достаточно. А из вещей девушки…

Он порылся в сумке, по-прежнему неотрывно глядя на Рамзеса, и достал шарфик.

– Эту вещь она часто носила, мы выяснили.

– Никаких духов, ничего такого, что перебивало бы ее собственный запах?

– Не думаю, – сказал надзиратель, не решаясь сам проверить.

Миллс выхватил шарфик у него из рук, поднес к лицу, шумно потянул носом.

– Годится. Можете идти.

– Благодарю вас, пролепетал посетитель и встал. – До свидания, сударь…

В дверях кухни он обернулся. Он явно надеялся еще раз услышать столь глубоко потрясший его голос человекопса. Ужас, пережитый несколько минут назад, когда тот сказал свое «а-асти», побуждал бежать отсюда без оглядки, но завороженность была сильнее ужаса.

– До свидания… сударь… – повторил он, на этот раз обращаясь к Рамзесу. Человекопес и ухом не повел.

– Зря стараетесь! – сказал Миллс. – Он реагирует только на мой голос. И на мои команды.

– В самом деле?

– Да, – подтвердил Миллс. – Если, например, я вот сейчас натравлю его на вас, жить вам останется от силы двадцать секунд.

– Двадцать… секунд? – придушенно пискнул надзиратель.

– Да, примерно столько ему понадобится, чтоб добраться до вашей глотки и перервать ее напрочь.

– Перервать… напрочь… – пролепетал тот. Издал нервный смешок и медленно, пятясь, стал отступать в коридор под кротким взглядом Рамзеса. Слышно было, как он ускоряет шаг, потом хлопнула входная дверь, и с лестницы донесся удаляющийся торопливый топот.

С вечера еще оставалось полкастрюльки кофе. Миллс поставил его подогреваться, а тем временем можно было одеться. Умываться он не стал. Он никогда не мылся перед охотой. И на охоте не мылся, даже если она затягивалась на недели. Бриться тоже не брился. Зарастая грязью, обрастая колючей щетиной, он любил чувствовать себя этаким диким зверем. А когда все было кончено и дичь затравлена, любил вернуться домой усталым, грязным, голодным, отмокнуть в горячей ванне и потом три дня никуда не высовывать носа, только есть и спать. Миллс надел кожаную куртку, сапоги, не присаживаясь, проглотил кофе и затолкал в старый рюкзак кое-какую одежду, пару снегоступов и буханку черного хлеба. Выходя, прихватил сумку с сапогами и шарфиком.

– Идем, Рамзес? Потешимся малость, а?

Они вышли в ночь и направились к казармам. Их шаги гулко отдавались в безлюдных улицах. Шеф полиции шел впереди. Рамзес следовал за ним метрах в двух, на задних ногах. Как и все человекопсы, он мог без труда передвигаться в вертикальном положении, но характерная посадка головы, отсутствие плеч и сведенные выступающие лопатки придавали ему вид горбуна. Руки, слишком короткие и без локтевого сгиба, казались недоразвитыми. «Не горбись!» – часто прикрикивал Миллс. Рамзес выгибался, напряженно выпрямляя спину, но долго помнить об осанке не мог. Скоро они миновали город и шли уже предместьем.

– Рядом! – скомандовал Миллс. – Не люблю, когда ты трешься сзади, сколько раз говорить! Все равно как шавка деревенская, которая норовит цапнуть за пятку!

Рамзес поравнялся с хозяином, и минут десять они шли рядом, потом человекопес стал отставать и скоро опять пристроился позади. Миллс махнул на это рукой. Некоторым вещам Рамзеса так и не удалось научить. Однако пять лет назад Миллс возлагал на него большие надежды. Тогда он выбрал себе в домашние питомцы самого смышленого в помете.

Рамзес принадлежал к третьему поколению псов, с которыми имел дело Миллс. Первое, доставшееся ему, когда он вступил в должность, состояло из двадцати голов – или, если угодно, двадцати человек – чьи клички выбирались из названий звезд. Второму поколению десять лет спустя он дал имена римских императоров: Цезарь, Нерон, Октавий, Калигула… а третьему – имена египетских фараонов: Хефрен, Тети, Птолемей… Соответственно, Рамзес был сыном Августа и Флавии и братом Хеопса и Аменхотепа… Миллс сразу обратил внимание на выдающиеся способности этого крупного щенка с мечтательным взглядом и в один прекрасный день решил взять его себе и держать дома, в своей холостяцкой квартире. В первые недели Рамзес схватывал все на лету. Он научился писать свое имя и читать самые простые слова, такие как «год», «дом» или «нога». Скоро он уже способен был произносить больше сорока слов, начиная с «здравствуйте», «поесть», «Бомбардон»… правда, получалось «аа-сти», «о-эсь» и «…о-ардо». Миллс не отступался, стараясь добиться от него большего, учил играть в карты, свистеть, готовить омлет, но с этим дело шло туго…

Теперь все это осталось в прошлом. Никаких новых достижений у Рамзеса давно уже не наблюдалось.

– Чего ты его держишь? – спрашивал Пастор, главный псарь. – Верни в казарму, ему будет лучше со своими. Он у тебя не тоскует?

У шефа полиции язык не поворачивался сказать правду: ему грело душу ненавязчивое присутствие его беззаветно преданного странного сожителя. Иногда по ночам он просыпался, как от толчка, от беспричинного панического страха, против которого еда не помогала. Тогда Миллс шел в гостиную, устраивался на диване и проводил остаток ночи, прижавшись к Рамзесу, умиротворенный ровным дыханием человекопса.

В верхнем этаже казармы горел свет. Миллс и его спутник вошли в здание, поднялись по железной лестнице. Пастор сидел у себя в кабинете и курил. Это был грузный рыхлый человек с толстыми выпяченными губами. Волосы у него были всклокоченные, глаза красные, как будто его только что подняли с постели.

– Здорово, Бомбардон, здорово, Рамзес. Что, до завтра нельзя было подождать?

– …а-а…сти! – проворчал Рамзес.

– Нельзя, – сказал Миллс. – Приготовил свору?

– Я взял пятерых, самых лучших: Хеопса, Аменхотепа, Хефрена, Микериноса и Тети. Ты, надо полагать, берешь Рамзеса, стало быть, всего шесть. Нормально?

– Нормально.

– Когда выходим?

– Прямо сейчас.

Не выразив ни радости, ни недовольства, Пастор встал, надел теплую аляску и снял с вешалки набитый рюкзак. Видимо, был готов к тому, что отправляться придется сразу же.

– Откуда начнем?

– От утешительниц. Последний раз их видели там.

– Ну, пошли…

Пастор любил собак, но не охоту на людей. Пробираться по горам день и ночь, как зверь какой-нибудь, дрогнуть под одеялом, не спасающим от холода, по двое суток голодать – все это было не по нем. Он никогда не испытывал хищного азарта, как, например, Миллс, готовый терпеть любые лишения ради своей «охоты».