– Побочный эффект – поражение мозга.

– Нет, – и папа вслух читает перевернутый вверх ногами текст: – «Почти все пациенты, подвергшиеся ЭШТ, впоследствии жалуются на некоторую рассеянность, невозможность сосредоточиться и непродолжительную потерю памяти, но достоинства метода перевешивают эти временные неудобства».

Он встречается со мной взглядом; левый глаз у папы подергивается.

– Кратковременная потеря памяти – это просто неудобство, а не поражение мозга.

– Нет, это форма поражения мозга.

Будучи в течение одиннадцати лет дочерью душевнобольной женщины, трудно не набраться сведений о психологических аномалиях.

– Не исключаю, что это было бы даже к лучшему, поскольку воспоминания последних лет у твоей мамы связаны только с лечебницей, бесконечными уколами и обследованиями.

Глубокие складки вокруг папиного рта напоминают ущелья. Я бы что угодно отдала, лишь бы увидеть сейчас его улыбающимся, как Элвис Пресли…

У меня перехватывает горло.

– Кто ты такой, чтобы решать за нее?

Губы у него сжимаются, лицо делается суровым, как всегда, когда я переступаю черту.

– Я – человек, который любит свою жену и дочь. И я смертельно устал.

В папиных глазах – смесь покорности и бунтарства. Мне хочется свернуться клубочком и заплакать.

– Элисон пыталась покончить с собой у тебя на глазах. Даже если она физически неспособна себя удушить, это не важно. Очевидно, лекарства не действуют. Нужно идти дальше.

– А если и это не сработает, что тогда? Лоботомия открывалкой для консервов?

Я отшвыриваю брошюру, и она ударяет папу по ноге.

– Элли! – резко восклицает он.

Я вижу его насквозь. Папе отчаянно хочется, чтобы Элисон вернулась, но не ради меня. Одиннадцать лет он тосковал по ней – по женщине, которая ходила с ним в кино, шлепала по лужам после дождя, пила лимонад, сидя на качелях, и, как и он, мечтала о счастливом будущем.

Но если папа согласится на шоковую терапию, Элисон, возможно, никогда уже не станет прежней.

Я распахиваю дверцу и выбираюсь на тротуар.

Пусть даже вечернее солнце пробилось сквозь облака, все мое тело охватывает дрожь.

– По крайней мере, разреши, я подам тебе костыли.

Папа принимается вытаскивать их из-под пассажирского сиденья.

– Они мне больше не нужны.

– Но Джеб сказал, что ты растянула…

– Мысль свежая и оригинальная, папа: Джеб не всегда прав.

Я развязываю бандану, которая прикрывает повязку на колене. Лодыжка перестала болеть, после того как мы с Элисон соприкоснулись родимыми пятнами. Более того, даже разбитая коленка выглядит лучше. Еще одна необъяснимая странность. Допустим. Мне некогда об этом думать. Есть дела и посерьезнее.

Папа смотрит в даль, сжав зубы.

– Бабочка…

– Не называй меня так, – огрызаюсь я.

Мимо, разговаривая, проходят две покупательницы. Папа мрачнеет. Меньше всего я хочу обидеть его: он годами поддерживал Элисон, не говоря уж о том, что в одиночку растил меня.

– Извини. – Я придвигаюсь ближе. – Давай просто как следует выясним, хорошо?

Он вздыхает:

– Я уже подписал согласие.

И тогда я перестаю изображать понимание и сочувствие. Меня захлестывает гнев.

– Зачем?!

– Доктор предложил мне этот вариант несколько месяцев назад. Я долго его обдумывал. Поначалу просто в голове не укладывалось. Но… короче, они начнут в понедельник. Потом мы вместе съездим повидать маму.

По моей шее поднимается волна неприятного жара. Влажность после грозы и белый шум от вьющихся вокруг насекомых лишь усугубляют положение.

– Пожалуйста, постарайся понять, – просит папа. – Я очень хочу, чтобы она вернулась домой.

– И я тоже хочу.

– Значит, надо сделать все возможное, чтобы это произошло.

Внутри меня, хлопая крыльями, вновь оживает тень. И, поддавшись ей, я напрямую говорю то, что думаю:

– Да. Ради этого я готова даже прыгнуть в кроличью нору.

Я хлопаю дверцей.

Папа сигналит, несомненно желая объяснений. Но я вбегаю в магазин, не оглядываясь.

Чирикает автоматический дверной звонок, порыв ветра колышет хрустальные каплеобразные подвески на люстре. Я стою как громом пораженная, и под струей воздуха из кондиционера моя сырая одежда становится холодной. Густой кокосовый запах свечей, которые горят вдоль стен, наконец помогает мне расслабиться.

– Эл, это ты? – раздается из кладовки приглушенный голос Дженары.

Я откашливаюсь и стискиваю в руке освежитель. Торопясь сбежать, я забыла оставить его в машине.

– Ага.

– Ты видела мое платье для выпускного? Оно на стойке.

Я снимаю со стойки единственную вешалку с платьем, завернутым в полиэтилен.

Несколько месяцев назад Джен купила в «Нитях бабочки» два платья. Она резала и кромсала их, и в результате получился облегающий корсаж на бретельках, переходящий в расклешенную юбку. Все вместе – сочетание полосатого принта и розовой сетки. Нашитые вручную радужные блестки переливаются на свету, когда я вешаю платье обратно на стойку.

– Неплохо, – говорю я.

На самом деле – просто замечательно, и при нормальных обстоятельствах я бы восхитилась очередным модным творением Джен. Но сегодня мне не хватает сил.

Я бросаю бабочку-освежитель под прилавок, рядом с косметичкой Дженары. Мой махаон приземляется на книжки по мифологии, которые читает Персефона.

У меня вдруг возникает ощущение, что за мной наблюдают, и я оглядываюсь через плечо на постер, висящий на стене. Это плакат из фильма «Ворон». Персефона обожает главного героя – черный кожаный костюм, белое лицо, черный макияж, постоянная мрачная ухмылка. С этим актером, помнится, связана какая-то тайна. Он погиб на съемках.

Постер всегда привлекал мое внимание. Даже в плоском изображении взгляд у Ворона очень проникновенный. Он как будто знает меня, а я его. Хотя я ни разу не смотрела фильм, актер кажется знакомым – до такой степени, что я чувствую запах кожаных одежд, скрывающих его тело, чувствую щекой их гладкость…

«Он здесь». Я подпрыгиваю, когда моего слуха касаются те самые слова, которые недавно сказала муха. Только на сей раз это не шепот, не белый шум, к которому я привыкла. Это мужской голос с ощутимым акцентом кокни.

Вдоль стен магазина тянутся зеркала, и в них что-то быстро мелькает. Я присматриваюсь – и не вижу ничего, кроме собственного отражения.

«Он оседлал ветер». Этот голос гулом отдается в моей крови. Порыв холодного ветра прилетает неизвестно откуда и задувает свечи, оставив только лучи заката и лампу над головой.