Светлана Борисовна пропустила вперед девочку-диктора, которая была так же красива, как и безграмотна. Отредактированный текст в новостях она принципиально не читала, полагая, что ремарки "дико стильно" и "жутко красиво" должны оживить и без того скучный эфир. При этом девочка очень красиво выпячивала прокрашенные губки и по любому поводу демонстрировала две аккуратные половинки в недопустимо низком декольте.

— Видел бы ее Павел Петрович, — вдруг подумала Светлана Борисовна, — Сразу инфаркт бы подхватил. Слава богу, не дожил…

Подумала, и перед глазами поплыло. Стало душно и холодно. На тяжелых, опутанных венами, ногах скользнула в нишу с двумя пальмами и журнальным столиком и осела в продавленное кресло. Словно ушла на вязкое липкое дно.

Третий раз за последнюю неделю, и все три раза она думала о нем. И сон этот дурацкий, прямо под утро: новое шоу, а ведущий Павел Петрович. И все вокруг шепчут: Дальский. Он бледный-бледный, в белом костюме. А на щеке как родинка — красное пятнышко. И пока он ведет передачу, пятнышко это становится все больше и больше, пока целиком не заполняет лицо. Все кричат в ужасе, а Павлуша улыбается, будто неловко ему, и Свету к себе манит — иди скорей, скорей, скорей… Пока бежала — проснулась.

Покойник к смерти. Особенно, если к себе зовет. Но куда звать-то? Посидеть на облаке, свесив ножки вниз? Старовата она для таких забав, да и Павел Петрович не такой человек, чтобы шутить изволил. Или он уже в ангелах ходит? Тьфу ты, какие мысли в голову лезут на старости лет. Скоро юбилей, а она по-прежнему краснеет, как девочка, при мысли о мужчине, которого уже давно нет в живых. Разве что только в памяти остался — красивым, молодым, ироничным.

Она вдруг улыбнулась, вспомнив, как мокрая от первого весеннего дождя вбежала в холл на первом этаже. Тоже молодая. Счастливая. И тоже очень красивая. Оглянулась, тряхнула, как собачонка волосами, осыпав серебряными брызгами.

— А где здесь в артистки берут?

— Это вам, деточка, не театр, а телевидение. Искусство будущего. Здесь не в артистки, в дикторы принимают.

Светлана повернулась на этот чуть недовольный, но так хорошо поставленный и смутно знакомый голос и… пропала. Стояла, открыв рот, а с тонкого платья лилась вода. Но ничего не видела, кроме него. Ничего не слышала, кроме него. Экстаз. Эйфория. Возбуждение пополам с влюбленностью. Восторг. Так, наверное, немели греки, узрев живых олимпийских богов.

— Вы? — жутким шепотом спросила она. — Сам Дальский?

— Собственной персоной? — подтвердил Павел Петрович. — Вы на прослушивание? — и, не дожидаясь ответа, великодушно предложил: — Я вас провожу, а то в первый раз вы можете и заплутать. Здесь такие лабиринты, что новички обычно пугаются.

И пошла она за ним, как Красная Шапочка за серым волком. Как Белоснежка за отравленным яблоком. Как Колобок за лисой. Как Медея за Минотавром. Как Эвридика за смертью. Поворот, еще поворот, теперь вверх, а затем вниз. Сюда нельзя, там съемка. Осторожнее, здесь ступенька. Ну, я же вас предупредил. Какая вы, право, неловкая, милочка. Больно? Дайте-ка я посмотрю. Какие у вас хорошенькие ножки, только мокрые. Вы не простудитесь? Не хотелось бы потерять такую красавицу. Однако мы пришли. Вам туда, деточка, встаньте в круг. Не бойтесь, здесь никто не кусается. Не так ли, товарищи?

Какая-то старая и суровая карга презрительно оглядела прилипшее платье, облегающее тело, нахмурилась:

— Что вы нам прочитаете?

Света растерялась. Она хотела читать басню, и даже выучила про мартышку и очки. Но как читать про мартышку, когда здесь такой человек? При нем хотелось про любовь. Света застеснялась, судорожно вспоминая какое-нибудь романтическое стихотворение.

— Ну же, деточка! Здесь телевидение, никто вас не будет ждать.

Что она тогда читала? Кажется, какое-то стихотворение. Кажется, об измене. Ведь когда ты влюблен, тебе повсюду мерещится измена. Светлана Борисовна напряглась, припоминая:

Движенье рук в слепом объятье танца,

В смертельном па при свете фонаря,

Мы падаем, не в силах удержаться

На тусклом лезвии заснеженного дня.

Мозг будоражит слабый запах туи,

И мы с тобой, нарушив уговор,

В который раз срываем поцелуи,

Забравшись в темный петербургский двор.

Еще мгновение, и будет невозможно

Противиться превратностям судьбы,

Нас искушает страшно и безбожно

Стеклянный блеск неоновой звезды.

Табачный дым окутывает тело,

Под пальцами струится неглиже,

Финальный спазм. И меркнет тихо сцена.

Мы возвращаемся. Я — к мужу. Ты — к жене.

Комиссия потрясенно молчала. Добро бы эта мокрая курица-пигалица прочитала "Погиб поэт, невольник чести". В крайнем случае, какую-нибудь басню, скажем, про мартышку и очки. И вдруг — буржуазная пощечина советскому вкусу. И только Дальский улыбался: чуть снисходительно и понимающе, словно знал о ней что-то такое, в чем она сама боялась себе признаться даже под одеялом.

— Сколько вам лет? — спросил он наконец.

— Восемнадцать! — соврала, прибавив себе полгода.

— И вы, конечно, замужем… — холеные пальцы с массивным серебряным перстнем огладили аккуратную бородку.

— Нет! Не замужем! А разве это имеет значение?! — Света вздернула остренький подбородок. — Разве для того, чтобы любить, нужно обязательно быть замужем!

— Невероятно! Она еще издевается, — члены комиссии возмущенно защипели, тени от их голов извивались на стене.

Света попятилась, но выбранной позиции не сдала:

— А что я такого сказала! Причем тут замужество!

— В вашем — придуманном Петербурге — конечно, замужество не имеет никакого значения, — Дальский подошел к ней близко-близко. — Ведь вашего порочного, чувственного Петербурга как бы и не существует. Однако если вы собираетесь работать на советском телевидении, то подобные образы просто недопустимы. У советского человека другие идеалы и цели в жизни. Потом вы выйдете замуж, родите детей и поймете, что я был прав. — И уже совсем тихо посоветовал: — Не стоит демонстрировать свое белье на людях, даже если оно у вас красивое и заграничное.

В дикторы ее, понятное дело, не взяли. Но и не прогнали, оформив помощником редактора. Светлана подозревала, что нужное словечко замолвил Дальский.

— Вы моя муза, Светлана, моя девушка дождя.

— Русалка? — она игриво встряхивала волосами.

— Нет, девушка дождя из порочного Петербурга.

Родители настаивали на университете, но она упрямо мотала головой — я нужна там! Там — подразумевалось, что рядом с Павлом Петровичем. Ее идолом.

Она перепечатывала и переписывала тексты к передачам, рылась в архивах, покупала носки и трусы, в любое время дня и ночи бегала за водкой, пропалывала грядки у него на даче и, стиснув зубы, стояла "на стреме", когда у великого и ужасного Павла Петровича случался приступ «любве». Потом, когда объект любве уходил, она проскальзывала к нему в его кабинет-каморку и принюхивалась, поводя крупными ноздрями — там всегда пахло как-то стыдно и неприлично. Ей очень хотелось, чтобы и от нее пахло также, чтобы он целовал ее, обнимал, что там дальше происходит между мужчиной и женщиной?