— Журнал назывался «Все ужасно».

Ребекка поблагодарила меня грустным взглядом. Я оставил их и вернулся к Клаусу.

В своем письме он назначал мне встречу, чтобы поговорить об авантюре. Я ухватился за подвернувшийся случай и видел в этом средство доказать, что меня не прельщает заурядная жизнь. Он ждал меня на платформе вокзала в Версале. Я представлял себе Клауса, почерневшего от загара на деревенском воздухе. Неправдоподобная истории, рассказанная кюре, который учил меня греческому языку, наводила на мысли о сельских работах, природе, полуденной жаре… Клаус был так же бледен, как и в Алансоне. Осунувшееся лицо и отросшие волосы шли ему. Он щурил голубые глаза на июньском солнце, потому что больше не носил своих ужасных очков. Эти изменения я отнес за счет работ, о которых рассказывал кюре. Клаус расхохотался.

— Я был в Каире и вкалывал шесть месяцев в подпольном ателье на углу улицы Абукир!

Он жил у негров, но компенсировал это, записавшись в нашу школу на экзамены для получения звания бакалавра.

— Твои родители ничего тебе не сказали?

— Единственная глупость, которую они мне не простят, это смерть. У них только я и есть.

И тут же захохотал — это его обычная манера избегать вопросов. Снова он отбросил прошлое и ринулся в будущее. Я взял его за плечи.

— Почему ты не ответил на мои письма?

Клаус мягко высвободился.

— А как бы ты поступил? Поехал со мной, делал бы то же самое? У тебя не хватило бы смелости, и ты возненавидел бы меня. Я потерял бы друга Матиаса Скриба. Пошли!

Журнал родился 24 октября, но до этого мы вкалывали. Сначала в национальном банке, где Клаус откопал тупую работенку сортировать чеки и раскладывать их перед тем, как они благополучно исчезали в отделе под названием «Компенсационная палата». В этой святая святых банка служащие огромного финансового учреждения работали до шестнадцати часов. Сличая чеки, каждый кредитовал банки, задолжавшие ему, а потом дебетовал тс, которым задолжал он. Складывали и вычитали. В общем, компенсировали.

Удивительный отдел познал успех. Летние цифры не снижались, в чем состояла заслуга Клауса. Иногда ему приходила мысль уничтожить один из чеков. Он выбирал чек какой-нибудь женщины, сначала воображал ее одну, потом в окружении ребятишек, которых она не может прокормить. Женщина согнулась под тяжестью забот, а Клаус ей помогал: он рвал чек. В банке возникли подозрения.

— Никаких доказательств, никакой опасности! — орал Клаус, поднимаясь по лестнице дома на улице Сен-Поль, где обитала Аннабель, приютившая нас девушка.

Аннабель работала на радио под названием «Периферическое». Она была ассистентом ведущего, а тот всю ночь запускал записи рок-н-ролла, как минимум на полчаса без перерыва. Я предположил, что ведущий пользуется записями, чтобы в это время заниматься любовью с Аннабель. Клаус усмехнулся, он не был ревнив, а я был влюблен. Каждый вечер, когда она уходила на работу, я просил поставить диск для меня и старался не опростоволоситься в выборе: Les Doors, например. Аннабель гладила меня по голове, обнимала Клауса и уходила. Ночью я включал радио и ждал Les Doors. Я не слушал Клауса, который использовал немногие свободные часы, остающиеся от службы в банке, для работы над проектом «Все ужасно». Клаус задал мне вопрос, прожевывая кусок ветчины с хлебом. Я не расслышал и просил повторить. Он рассердился, вырубил радио и разразился упреками.

Оставив банк, мы отправились в деревню. Журнал требовал средств. Нет более тяжелой работы, чем работа на земле. Мы жили среди сомнительных типов, у которых днем были в руках садовые ножницы, а ночью — ножи. Спали в таких местах, что в кошмарном сне не приснится. В конце сентября я умолил Клауса уехать, и он согласился. Мы решили вернуться в Париж. Автостопом мы ехали бы три дня под дождем. Между нами росло напряжение, возникшее на пустом месте. При этом три дня — долгий срок. Клаус согласился отправиться на поезде. В пути все шло хорошо, и единственный спор закончился моей победой.

Я надеялся, что по прибытии в Париж все уладится. Уютное гнездышко Аннабель устранит все недоразумения. Но я ошибся. Атмосфера ухудшилась. Клаус работал над журналом и приводил в порядок наши небольшие сбережения. Ничего не разрешал истратить: ни на кино, ни на стаканчик в баре. Все подсчитывал. Жизнь, которую предлагал мне Клаус, совершенно отличалась от той, какой я представлял себе ее. Авантюра приобретала горький вкус. Разногласия сказывались во всем. Макеты, темы… Я пытался найти хоть один промах.

— А продажа, Клаус Хентц? Ты придумал, как продавать свой журнал?

Он задумал распространять журнал в сочувствующей среде: в университетах, в школах, в модных барах. Клаус рассчитывал на три миллиона читателей, что вполне достаточно для выживания, и он добьется этого. Клаус внимательно и грустно посмотрел на меня.

— По-моему, ты, Матиас, хочешь быть не тем, кто ты есть. Журнал пугает тебя, всякий вызов беспокоит. Ты расположен к обыкновенному, хотя и противишься этому. В глубине души ты мечтаешь о спокойной жизни. Время от времени открываешь рот, но стремишься избегать неприятностей.

Клаус был прав, и я ненавидел его за это. Он говорил правду, и эта правда меня глубоко ранила. Я хлопнул дверью, и мы разошлись во второй раз.

Журнал вышел. Я увидел его на филологическом факультете, где тогда учился. Каждый день я читал «Все ужасно». Я скрупулезно изучал и критиковал его, приводя в замешательство других студентов. Они обожали журнал и прославляли Хентца, его создателя. Я так никогда и не сознался, что подло бросил столь прекрасный проект.

Журнал прекратил существование 14 июля, и дело не в том, что он не пошел, напротив, тираж увеличивался, продажа росла. Хентц объяснился в передовой статье, которую обсуждали перед началом занятий в университете. Такой успех журнала заслуживал такого конца. Клаус Хентц не принимал буржуазных компромиссов. Набор сотрудников, заработная плата, налоги — все возрастает. Если так пойдет дальше, придется печатать рекламу! Речь шла о бескомпромиссном издании, но печатное слово слабело. Поднимался ветер. Клаус не чувствовал в себе силы противостоять трудностям, приемлемым для продажного мира. Он попрощался, учтиво раскланявшись. Ему тоже нужен был отдых.

— Хорошо. — Ребекка все еще разговаривала с Калин Семье. Она согласилась ответить на последний вопрос.

— А эти угрозы, о которых говорил Поль Мессин?

— Какие угрозы?

— По поводу памфлета Хентца.

Ребекка пожала плечами.

— Порой мы получаем несправедливые письма об опубликованных нами книгах, но они не внушают опасений. Я не в курсе.

Через микрофон я услышал досадливый вздох Калин Семье. Ребекка повторила:

— Хорошо.

Журналистка поняла, что пора прощаться, и пообещала позвонить завтра. Зачем? Ребекка рассказала все, что знала.

— Похороны, — опять вздохнула Семье и повесила трубку.