— Короче, давай сюда своих бандитов! — приказал Семенов.

Клюквин пожал плечами, кивнул Фёдору и тот вышел из комнаты.

— Садись, Ваня, поешь, — комэск-три широким жестом указал на обильный стол: картошка, жареное мясо, свежие овощи, соленья, хлеб, сало, кровяная колбаса…

— Хорошо живёшь! — заметил Семенов. Он сел к столу, но есть не стал, повернулся к своим:

— Поешьте по одному! Раз хозяин настаивает…

— Хорошее дело! — «Ангел смерти», не опуская нагана, схватил кусок хлеба, колбасу, начал жадно жевать.

— Мы и должны хорошо жить, — свысока ответил Клюквин. — Потому, что мы солдаты революции! Так, комиссар?

— Так, — послушно кивнул Дементьев.

Семенов ударил кулаком по столу — звякнули, подскочив, тарелки.

— Не так! Солдаты революции никого не грабят! И своих не бьют! Что вам мой Пшенкин сделал? Или он не боец революции?

— Это тот, который канаты ловко шинкует? — усмехнулся Клюквин. — Я смотрел. Ай-яй-яй. Вот шельмы! Теперь, Ваня, я понимаю, отчего кипит твой разум возмущённый! Но не портить же всем настроение из-за мелочей! Давай, Три Пётра, заводи музыку!

Граммофон кашлянул и затянул блеющим голосом: «Плачь, цыган». Сидор глянул на брата и нагайкой сбросил звукосниматель с пластинки, музыка смолкла. Так и сидели в молчании. Клюквин выпивал и закусывал, тискал свою красотку, иногда бросая на Семенова угрюмые взгляды. Но тот не обращал на это никакого внимания. Его люди насытились, но сам он к еде не притронулся, хотя желудок подвело от голода: никто не скажет, что комэск ел со стола негодяя!

Наконец, Фёдор вернулся, держа в руке длинные ножны, из которых вытачивало навершие рукояти.

— Вот, — положил он шашку на край стола, а сам подошёл к Клюквину, пошептал на ухо.

Семенов вытащил клинок, осмотрел и передал «Ангелу смерти».

— Гады эти где? Кот с Веселым?

Фёдор развёл руками.

— Не нашёл. Веются где-то.

— Ну вот, — оживился Клюквин. — И все дела. А ты стволами тыкать. Нехорошо. Выпьем на мировую! Паша, налей!

Дементьев разлил самогон по стаканам.

— У тебя что, комиссар на розливе? — мрачно поинтересовался Семенов.

— Нет, что ты! Партия у меня в почете, — с усмешкой ответил Клюквин. — Просто мы друзья. Сдружились, понимаешь ли, не разлей вода. А друзья разве считают — кто кому налил? Давай, выпьем! Мы же во всем разобрались!

— Э, нет, — сказал Семенов. — Не во всём. Согласно революционным законам грабителей следует расстрелять перед строем или, если это тебе легче, сдать в полк, в трибунал!

Клюквин поморщился.

— Расстрелять, трибунал… Слушай, ну вот что ты такой упёртый… Если собака чабана сожрет курицу в соседней деревне, разве он станет ее стрелять? Так, поругает для вида! Я их тоже завтра поругаю перед строем, честное красноармейское…

— Так они у тебя собаки? То-то, смотрю, ты их кормишь лучше, чем комиссара! У него обычный наган, а у собак заморские пистоли! И у тебя, вижу, такой же…

— Не горячись, успокойся! Нам делить нечего! Давай подружимся, Ваня!

Держа руки перед собой (дескать, видишь, никакого подвоха), Клюквин пересел к Семенову, обнял за плечи, но тот резко освободился.

— Укрепим, так сказать, фронтовое товарищество… Да будем вместе дела делать… Не пожалеешь!

Он выпил, закусил куском сала, показал взглядом:

— Угощайся. Сала-то, небось, давно не ел?

Семенов встал.

— Мне жировать не с чего. Вся страна ремни-то затягивает! Сам товарищ Ленин не каждый день досыта кушает!

Клюквин расхохотался.

— Наивный ты, Ваня, ну прям как ребёнок! Хочешь, я тебе Надьку отдам на неделю, только с возвратом…

Грудастая красотка многообещающе улыбнулась. Край ее стакана был густо измазан помадой.

— А хоть и совсем забирай, — великодушно махнул рукой Клюквин. — Для боевого друга ничего не жалко. И вот ещё в придачу, бери!

Он вынул из нагрудного кармана золотой «Брегет» с цепочкой и протянул Семенову.

— А насчёт Ленина не беспокойся, не голодает он! И фазанов ест, и стерлядку паровую, мне ребята расска…

— Бац! — зубы комэска-три лязгнули, чугунный кулак Семенова сбил его со стула, и он с грохотом упал на пол.

— Ах ты, сука! — вскочив, Клюквин выхватил кольт из желтой фасонистой кобуры. Семенов схватился за свой маузер, но он не успевал, и комэск-три выстрелил первым. Грохот мощного патрона заложил всем уши, но Сидор успел ударить по руке нагайкой, пуля ушла в пол, а оружие отлетело в сторону. «Ангел смерти» быстро подхватил его и сунул за пояс.

В последний миг Семенов сдержал палец на спуске. Наступила мертвая тишина. Клюквин, морщась, баюкал ушибленную кисть, а маузер был направлен ему в грудь. Бесконечные секунды растянулись, нагнетая смертельное напряжение. В груди Семенова бушевала ярость, она рвалась наружу — через руку, держащую оружие, через ствол маузера, но упиралась в патрон и вырваться не могла, а потому отдавалась назад, сдавливала сердце и распирала голову. Ее надо было выпустить. Длинный тонкий ствол качнулся в сторону, грохнул выстрел, четвертная бутыль со звоном разлетелась вдребезги, обрызгав Дементьева и Надю самогоном и обдав их осколками. По столу, огибая тарелки и миски, потекла мутная, остро пахнущая жидкость. На щеке комиссара выступила кровь, он смахнул ее ладонью, но только размазал по лицу.

— Ты что здесь богуешь? — зловеще процедил Клюквин. — Я думал — за тобой сила, а ты голый! Или на две тачанки понадеялся? Да тебя мои ребята в капусту порубят!

— Испугал! — усмехнулся Семенов. — В Кривой балке весь мой эскадрон дожидается! Как выстрелы услышат… Иди, мразь!

Ухватив притихшего Клюквина левой рукой за сорочку, а правой сунув маузер под челюсть, Семенов потащил его на крыльцо. По дороге шепнул:

— Ошибешься — с удовольствием вышибу тебе мозги! А мы уйдём по-любому!

Вокруг штаба уже собрался клюквинский эскадрон. Но с первого же взгляда командир «Беспощадного» понял: уйти им не помешают — настроение у бойцов не то. Клюквинцы выглядели растерянными и не знали, как себя вести. Все уже осведомлены о причинах резких действий «Беспощадного» и понимали, что правда не на их стороне. А если ещё дойдёт до пальбы по своим, то дело кончится расформированием эскадрона и расстрелами… Ко всему прочему, наставленные на них «Максимы» тачанок, и ручные пулемёты «ангелят» охлаждали боевой дух и не располагали к необдуманным действиям, а печальное положение командира ставило в оценке ситуации завершающую точку.

— Все в порядке! — крикнул Клюквин с крыльца. — Наши гости уже уходят. Я их провожу и вернусь. Никто не скачет следом!

На всякий случай, комэска-три запихнули в тачанку и на ходу выбросили в степи уже далеко за околицей, когда стало ясно, что их никто не преследует. Клюквин долго смотрел вслед, а потом сплюнул и, скособочившись, пошёл обратно.