Вот она и на месте – очертания внедорожника видны издалека. «Кайен» выглядывает из-за холма, как дикий зверь; он стоит на небольшой площадке, на опушке леса, и немного покачивается, как будто его кто-то раскачивает изнутри.

И хотя отсюда Бьянка видит не очень хорошо, сомнений нет: эти двое там трахаются, и так неистово, что даже снаружи заметно.

И действительно, все так и есть. Она сидит, раздвинув ноги, на сиденье, он – сверху, охваченный безумным возбуждением.

Флавия стонет так, словно ей больно, но глаза ее открыты, и она бдительно озирает все вокруг, хотя они и посреди пустыря. Он изображает беспокойство:

– Смотри – так ты не расслабишься…

Она отвечает, что, напротив, ей нравится это ощущение близкой опасности, желание быть начеку.

«Ненормальная», – думает он. Но это не важно; сейчас ему хочется лишь погрузиться в ее гостеприимную плоть. Ее тяжелые груди, похожие на груши, с широкими бледными сосками, словно коровье вымя. Себа сосет их и лижет, а она на секунду закрывает глаза. Он продолжает как загнанный зверь, входит в нее, ему хочется взять ее целиком, и он напористо пронзает ее. Пока не замечает синеватый свет, который проникает снаружи и почти ослепляет его.

– Черт, там кто-то есть! – даже тут они не могут оставить его в покое. Кто это еще? Он немедленно оставляет Флавию, как есть, с раздвинутыми ногами, постанывающую и покрытую потом. Спешно натягивает поло, чтобы создать иллюзию порядка, хотя со спущенными брюками это бесполезно. Тогда он заправляет член в трусы, натягивает брюки, наполовину застегивая ширинку, и прикрывает ее футболкой.

Рывком открывает дверцу джипа, уже готовый к драке, если потребуется – при его силе он способен уложить двоих одним ударом.

Снова этот синеватый свет. Но на этот раз он направлен не на него, а на лицо женщины. Пара глаз – их ни с чем не спутаешь, синева в синеве. Те самые глаза. Ее глаза. Они околдовали его с самой первой их встречи, и теперь под их взглядом он дрожит от стыда. Они парализовали его своим убийственным огнем.

«Черт, это невозможно!» – думает он. И тут же убеждает себя: это просто какой-то кошмар, надо проснуться! Но это не так: он зажмуривается и вновь открывает глаза, но она никуда не исчезла. Нужно быть мужчиной, что-то сказать, что-то сделать, пока не стало слишком поздно.

– Любимая, это не то, что ты ду…

Но было уже слишком поздно. В глазах Бьянки – лишь пустота. В одно мгновение она лишилась всего. Она пытается вымолвить хоть слово, но слова застревают в горле, и она лишь неотрывно смотрит на полузастегнутую ширинку Себы. Тогда она, почти не контролируя себя, машет рукой и поворачивается. Быстро удаляется, а вслед несутся его крики, которые подхватывает ветер. В порыве ярости она сбрасывает туфли и бежит босиком по камням, но эта боль не может сравниться с тем, что творится у нее внутри, ее сердце буквально разрывается на кусочки. По щекам бегут гневные слезы. Чего тебе, черт возьми, не хватало, тебе было мало меня? Зачем ты так со мной? Зачем, твою мать? Вот какой любви я заслуживаю? Она не может думать ни о чем другом.

Себа остается позади, молча стоит в лунном свете, мысли роятся в голове, слезы душат. Бьянка еще больше ускоряет шаг, бежит по наклонной дорожке, царапая ноги, но не чувствуя этой боли. В сотне метров от машины она выключает фонарик. Смотрит ли еще Себа ей вслед? Она не станет оборачиваться, чтобы проверить. Уже слишком поздно, назад не повернуть.

Ключ поворачивается в скважине. Дверь квартиры открывается. Внутри запах затхлого закрытого помещения и марсельского мыла. Запах дома. Бьянка включает свет в прихожей, вешает кожаную куртку на крючок, ставит сумку на банкетку, поднимает жалюзи и открывает окна, чтобы впустить воздух. Из центра Бассано долетает далекий гул машин, людской гомон, стук опускающихся ставень. Слышен звон колоколов: уже одиннадцать. На несколько секунд она замирает у окна и смотрит на луну: в этот вечер она светит так ярко, что почти слепит. Потом плюхается на диван, обитый гобеленовой тканью, и закрывает глаза, давая наконец волю слезам. Теперь можно не сдерживаться, никто не приедет искать ее сюда, в эту старую квартиру, где жила ее семья. С тех пор, как ее отец Раньеро пять лет назад навсегда ушел, оставив ее одну, дом пустовал. Но все здесь осталось, как прежде: в квартире царят чистота и порядок, как он и желал – ведь он так любил эти три комнаты. После смерти Сары Раньеро остался один и жил только для своей дочери. Бьянка никогда не забудет то время, что провела в этих стенах. Именно сюда она сбегает, когда не остается больше сил: это ее убежище, и она ни разу не думала о том, чтобы продать или сдать эту квартиру. Если бы мама с папой сейчас были здесь, на этом диване, она и тогда не стыдилась бы своих слез, и плакала бы, как маленькая девочка. Сейчас ей так нужны их крепкие объятия, их ласка. В этих стенах жила такая огромная любовь; Сара и Раньеро любили и уважали друг друга до конца своих дней, и хотя иногда они и ссорились, как любая пара, но навсегда остались примером для Бьянки как родители и как спутники жизни. Она думает об их любви – а потом о Себе, который не смог даже вымолвить ничего членораздельного. Вот сволочь. В голове все крутятся его слова – как плохо написанная и плохо выученная реплика из спектакля: «Это не то, что ты думаешь». Слова давались ему с трудом, рот как будто был грязным, да и он сам был грязным, пропахшим сексом и животной страстью. Это не то, что ты думаешь. «Ах нет? Тогда что это?» – спрашивает она мысленно. «Что это за пощечина, которую я видела собственными глазами?»

Диана была права: Себа – говнюк, дерьмо без человеческого достоинства. Но никак не может отделаться от этого ощущения: она чувствует себя полной дурой, потому что оплакивает мужчину, наплевавшего на ее чувства, ради которого она отказалась от своей мечты; человека, которого думала, что знает, а на самом деле не знает по-настоящему. И только сейчас она понимает, что сама жизнь, безжалостная и суровая реальность, бросила ей в лицо эту правду. «Кто ты, черт возьми, Себастьяно Нони? Что ты за чудовище?» – спрашивает она. Для других – образец мужчины, но внутри – весь гнилой, до самого дна. Ей хочется кричать, но сил нет. По щекам текут и текут слезы, они стоят комом в горле, в животе ноет – она не в силах переварить этот обман; ей ужасно больно, но она не хочет держать его внутри.

Встает с дивана и идет в родительскую спальню, шаркая кедами, что одолжила ей Диана, когда привезла домой. Первым делом она занялась ногами подруги – как она вообще могла бежать босиком по гравию? – и окружила ее заботой. Она бы оставила подругу у себя на ночь, но Бьянке хотелось побыть одной. Диана поняла ее и, обняв на прощание, отпустила: она знала, что та уединится в своем любимом месте.

Раскрыв настенный шкаф перед двуспальной кроватью, Бьянка находит среди шелковых сорочек матери старую пластинку шестидесятых годов. Она ставит ее в проигрыватель – он тоже старый, но с 1979 года стоит на комоде и до сих пор отлично работает. Опускает иголку, и, спустя мгновение, комната наполняется звуками теплого голоса Нины Симон. «Ain’t Got No, I Got Life» была одной из любимых песен Сары – Бьянке даже кажется, будто она видит, как мать танцует в своей длинной белой кружевной юбке. Внезапно она чувствует непреодолимое желание открыть сундук в изножье кровати – как они делали вместе столько раз! – где мать вместе с разными тканями хранила жестяную коробочку с радугой на крышке. Итак, Бьянка достает ее, кладет на кровать, открывает и с бьющимся сердцем принимается вынимать письма, написанные от руки на пожелтевшей от времени сахарной бумаге. Все они от Амалии, маминой лучшей подруги, которую она никогда не знала и которая жила на солнечном острове. Иногда Сара читала ей эти письма и показывала фотографии Амалии, и Бьянке казалось, будто она живет в далеком-далеком мире, существующем только в сказках. Там было море, солнце, пляжные вечеринки, дома с цветными стенами, странные люди, которые одевались не так, как мамины и папины друзья.