у нас воровал кукурузу с маленькой делянки в верхней части ущелья. Помнишь, я ее еще тогда назвал Пещерой маленькой кошки, чтобы отличать от другой, большой. Эх, какое это было славное лето!

— Да, как раз в то лето я понял, что рано или поздно ты станешь лучшим стражем наших полей и огородов, — вспоминал Дундурий. — И вот мое пророчество все-таки наконец осуществилось — ты стал полевым сторожем.

— Жаль, что я спешу в свою роту, а то бы сейчас с радостью навестил нашу маленькую пещеру, — признался Лиян.

— Про нее до сих пор ни одна душа, кроме нас с тобой, не знает, — гордо сообщил Дундурий. — Сберегли мы тайну нашей далекой молодости!

— Если что, будет нам где схорониться, сам дьявол нас там не сыщет, — подхватил Лиян. — Вот только не знаю, как быть с Шушлей, он туда, наверное, не пролезет, лаз-то больно уж узкий.

«Что-то он уж слишком обо мне беспокоится, не к добру все это, — подумал про себя Шушля. — Наверное, опять будет стрельба и ночные скачки без еды и отдыха».

Прощаясь с Лияном, Дундурий взял его за руку, посмотрел в глаза и печально произнес:

— А ведь ты был совсем крохотным мальчишкой, когда я принес тебя сюда на плечах. Ножки, как у козленка, ручки, как у лягушонка, носик…

«Ха-ха, как он его расписал, что твой поэт! — Шушля насмешливо сощурил свой разбойничий глаз. — Приехал на твоей шее, а теперь взгромоздился на мою спину; ноги козлиные, потому целый день блеет, как козел; ручки, как у лягушонка, оттого не дурак выпить… ракийки; носик… Э-э, дядя, разуй-ка глаза! Разве этот здоровенный баклажан можно назвать носиком? Если это носик, то тогда я мотылек, который легко порхает в тени ив над Япрой…»

Мельник между тем, не подозревая о Шушлиных мыслях, как ни в чем не бывало продолжал:

— И вот теперь смотрите, какой вырос мой Лиян-Илиян, превратился в настоящего мужчину, который пошел воевать за свободу и справедливость. Корми наших воинов, дорогой мой Лиян, славный боевой кашевар из-под Грмеча!

«Если он боевой кашевар, то я — Шарац Королевича Марко, герой сербских народных песен; только вместо шестопера с одной стороны таскаю поварешку, а с другой Лиянову флягу — точь-в-точь как в песне поется:

Мех с вином к седлу привесил сбоку,

А с другого — шестопер тяжелый,

Чтоб седло его держалось прямо».

— Слушай-ка, этот твой конь, кажется, понимает все, о чем мы тут говорим? — подозрительно заметил мельник.

— Оставь его, он ведь и говорит по-своему, на своем бессловесном языке, — ответил Лиян, — мы, полевые сторожа, хорошо понимаем этот лошадиный язык.

Дундурий наконец сердечно обнял своего бывшего подопечного и сказал:

— Где бы ты ни был, сынок, помни, что в этом ущелье тебя ждут дорогие воспоминания детства, говорливая мельница у реки, лунные ночи, а где-нибудь возле знакомой тропинки — твой старый защитник. Если же когда-нибудь услышишь, что я отравился в дальний путь, навсегда оставив эти края и этот мир, не верь этому. На всякий случай погладь первый расцветший кизиловый куст и шепни ему что-нибудь хорошее. Кто знает, может, я опять закамуфлировался, чтобы одурачить какого-нибудь старого осла. Ты же меня знаешь.

Лияна опечалили эти дружеские слова. При всей своей безалаберности, при всех своих шутках-прибаутках, при всем своем пристрастии к ракии и излишнему философствованию он имел мягкое сердце, живо отзывавшееся на любое доброе слово.

— Эх, Дундурий, Дундурий!

Так шептал он про себя, взбираясь на гору, возвышавшуюся над Ущельем легенд. Внизу, в долине Япры, скрытой от глаз деревьями, осталось его детство, игры и сказки, добрый старик и их общая тайна — невидимая Пещера маленькой кошки.

Сейчас надо было воевать, защищать все это от чужеземных захватчиков. А сколько еще на этой земле таких вот мест, где затаилось чье-то детство, забилось в дальний угол от орудийного дыма и грохота.

За Лияном терпеливо шагал верный Шушля, который по молчанию партизанского повара чувствовал, что его неразлучный товарищ, судя по всему, думает невеселые, тревожные думы.

«Ничего, по крайней мере у него язык отдохнет от болтовни с этим старым чертом в сорочьей шляпе».

8

Целый час шагал Лиян печальный и задумчивый, что, вообще говоря, с ним довольно редко случалось. Разве можно столько времени грустить, когда вокруг деревья, птицы, над головой солнце, а за спиной верный Шушля? Ладно бы еще завязали его в темный пыльный мешок, как какого-нибудь кота, тогда еще есть причины немного погрустить.

«Вот именно! Хоть я и не был никогда в мешке, все-таки могу себе вообразить, как в нем темно и тесно, а если к тому же найдется какой-нибудь дурень, который покупает котов в мешке, тогда все, пиши пропало. Купит он тебя и отнесет к себе домой, чтобы ты у него в подвале мышей ловил. Э нет, дудки! У крестьян в подвалах бывает столько сала, а я буду за мышами гоняться?! Ха-ха, нашли дурака!..»

Лиян необычайно развеселился, представив себя верхом на каком-нибудь свином окороке, и разразился таким хохотом, что казалось, будто обрушился целый штабель еловых досок. Шушля от неожиданности даже присел, а затем, перепуганный, бросился в лес.

«Что это с ним, ржет, точно с ума спятил!» — подумал он про своего хозяина, который еще минуту назад был печален и задумчив.

«Что это с ним? — удивился и Лиян, глядя на своего коня. — Увидел лес и вообразил себя зайцем, так, что ли?»

К счастью, они наконец выбрались из ущелья, и, когда перед ними открылся чистый зеленый луг, оба забыли про мешки, кошек, зайцев, разные дурацкие вопросы и про прочие глупости. По лугу рассыпалось стадо снежно-белых овец, возле них Лиян с Шушлей увидели стройную красавицу пастушку Борку, а рядом с ней бдительного, сурового стража, черного и косматого, — не то волкодава, не то овчарку, не то еще какого-то другого представителя собачьего племени.

— Ага, вот Борка, а где Борка, там и разговор! — радостно воскликнул Лиян, словно никогда и не думал грустить. Открывшаяся перед Лияном картина переполняла его душу, превращаясь в звенящую песню. Может, он уже слышал где-нибудь эту песню, хотя бы отдельные строчки из нее, или она рождалась именно сейчас, искрясь, как первая трепетная звездочка? Кто знает, Лиян и сам не смог бы ответить на этот вопрос.

Ты слышишь, милая, шаги —

Идут бригады вдоль реки,

Махни на счастье мне рукой,

Я ухожу в смертельный бой.

— Эгей,