Еще прежде, чем Алекс успел о чем-то спросить, в кухню ворвалась Нойка, тетка Алекса, и бигуди у нее были лишь наполовину раскручены. Перестань, ты накличешь беду на нашу голову. Не говори мальчику такие глупости. Того и гляди, он проболтается в детском саду. Возьми себя в руки. А вдобавок мог бы и сострадание проявить. Человек — он и есть человек, творение Божье, как бы плох он ни был.

Из гостиной доносились коллективные причитания. Бабушка завывала в унисон с радио. «Хорошо хоть, что окна закрыты, — сказал отец. — Не то мы бы еще и с улицы услышали такой же концерт. Итак, Сашо, ты все понял? Вот и скажи в садике, что все семейство сидит перед радио и заливается горькими слезами».

Тетка вылетела из комнаты, и Алекс мог наконец спросить:

— Да что случилось-то?

Отец взревел как вождь краснокожих:

— Умер Отец Нации, умер Отец Нации. — Он пустился вприсядку вокруг стола, схватил две вилки, сунул в руки Алексу две ложки и принялся выбивать дробь, тело у него раскачивалось из стороны в сторону, а Алекс семенил за ним вокруг стола, покуда оба не рухнули друг другу в объятия. Как весело, подумал Алекс, как весело, когда умирает Отец Нации. Хорошо бы они почаще умирали.

Через два дня после того, как народ распростился с телом выставленного в гробу Отца Нации, состоялось торжественное погребение в мавзолее на холме — холм этот вам уже известен, пароль: холм Юпитера, Тангры, Христа, — воздвигнутом с головокружительной быстротой, стены — просто за одну ночь. Когда хорошо выспавшийся туман обнажил чело холма, сразу стало видно, что вышеупомянутый Отец Нации не позволит, чтобы будущее на нем экономило.

Процессия тянулась вниз по аллее Освобождения, мимо Центрального Комитета партии, мимо трех этажей неудовлетворенного спроса, мимо крохотной средневековой церквушки, которую сохранили на заброшенном перекрестке, потом за Институтом продовольственных технологий процессия свернула налево, двинулась улочками поменьше, на аллею Армии, мимо Академии наук, Тренировочного центра «Спартак» и воспитательного заведения «Долгий путь», через городской лесок, а уж потом — вверх по холму. Все выдающиеся деятели столпились перед мавзолеем, укрывшись зонтиками. Небеса с величайшей точностью соблюдали дни траура, ливень так и не прекращался с той минуты, как было опубликовано известие о смерти. Улицы были залиты водой, земля раскисла. Многочисленная толпа окаймляла этот слезный поток, чихала, бранилась, а когда на нее смотрели, снова начинала плакать.

Из престарелых громкоговорителей доносилась приглушенная маршевая музыка.

Слезы текли не напрасно, они собирались воедино, пока вся улица не превратилась в бурный поток, с которым едва справлялись те, кто нес гроб. Форма на них промокла насквозь, глаза были едва видны сквозь пелену стекавшей с фуражек воды. Они добрались до холма, обрамленные неизбежным черным цветом и оптимистическим красным. И вдруг гроб вырвался у них из рук — международные гости давно уже спаслись бегством в мавзолей, — опрокинулся назад, накрыл менее проворных носильщиков и шмякнулся в воду. Первый сход со стапелей только что нареченного корабля на бешеной скорости вниз по улице, без руля и без ветрил. Крышка отлетела, голова покойника ударилась о дубовые планки, словно вознамерившись забить последний гвоздь, краска расползлась по тяжелым ресницам, по усам, губам, щекам и шее. Вода понесла гроб в аллею, гроб объехал крохотную средневековую церквушку, перед Центральным Комитетом ударился о телеграфный столб, перекосился, выронил тело, которое проплыло еще некоторое расстояние, держа курс на резиденцию Отца Нации, после чего пошло ко дну достойно, недвижно и тяжело, как и надлежит телу государственного деятеля, оплаканного народом и небесами.

АЛЕКС. Температура

Высокая температура. У господина Хофнанга, моего соседа по палате, к которому никто никогда не приходит, температура всегда повышена. Началась эта история вполне безобидно, чуть выше 37, не о чем и говорить, ерундовое повышение, ничего такого, с чем нельзя совладать домашними средствами. Нет даже причин ложиться в постель. Чуть более утомленный, чем обычно, он вечером сел за ужин, потом рухнул в кресло перед телевизором да там и заснул — на полчаса раньше обычного. «Температура — это такое дело, — говорит Хофнанг, — ты ее как бы и не воспринимаешь, когда у тебя примерно тридцать шесть и еще пара делений, ты ведь не думаешь, что вот, мол, я бегаю, а сам теплый, все равно как вода в ванне. Не думаешь и не думаешь». Когда градусник первый раз показал 38, у Хофнанга вроде бы заболел живот. Он накапал в рюмочку «аквавита» и лег еще раньше обычного. Тут ты начинаешь об этом думать, довольно часто думать, а потом, с какого-то определенного момента, практически все время, повсюду таскаешь за собой свой градусник, как другие люди носят расческу, берешь его с собой на работу, ни о чем другом уже не думаешь и бегаешь каждые полчаса, а то и чаще, в сортир, чтобы еще раз померить, потому что дыхание, или пот, или какая-нибудь другая мелочь наводит тебя на мысль, что температура как-то изменилась, или у тебя все в порядке, или ты чувствуешь себя лучше, хоть и самую малость, и бегом — мерить, потому что первые месяцы ты все время ждешь, что вот-вот она упадет — фигушки она упадет. Ерунда какая, думаешь ты, так не бывает, должно же это когда-нибудь кончиться, думаешь ты — и ничего подобного! Первый врач, домашний врач, надо полагать, очень растерялся, но попробовал развеять тревогу пациента. «Температура, — вещал он, — температура — это естественная защитная реакция организма, бастион самоисцеления, и, если она некоторое время остается повышенной, это лишь означает, что ваш организм подвергается осаде и, стало быть, включил защитные механизмы, или, если угодно, возвел укрепления». Да, да, именно так он и выразился, а в тех местах, откуда я родом, принято верить тому, что говорит доктор. Звучало почти как победная реляция, так оно вроде и было, но, когда я хорошенько пораздумал над его словами, получилось, что речь идет о военных действиях внутри моего собственного тела, а я даже толком не знаю, что со мной… и ничем не могу себе помочь. Что и подтвердилось во время второго визита, причем за истекшее время были сделаны анализы крови и мочи. Что же делать? Хороший вопрос, господин Хофнанг. Может быть, оно само пройдет, когда те, кто ведет осаду, устанут. Это было последнее соображение, которое я от него услышал, после чего пошел к другому врачу… а толку все равно чуть.

Температура продолжала лезть вверх, иногда это происходило раз в неделю, иногда раз в несколько месяцев, домашних врачей сменили больницы, городские и церковные. Теперь речь шла не только о температуре: мои органы начали выходить из строя. Операции, ожидание трансплантации и жизнь с внутренним жаром. Вот и сегодня выдался такой день, сегодня температура впервые скакнула за отметку «сорок». Новая фаза, Хофнанг улыбается с несколько отрешенным видом, словно даже горд последним достижением. Потом он достает из тумбочки свою шкатулку, чтобы отпраздновать конец очередного периода, дает мне перетасовать колоду, за картами мы нередко коротаем время, он же заботится и о вине. Ставит на тумбочку два только что вымытых стакана, они еще подрагивают. Потом долго возится со штопором. Наконец пробку удается раскрошить. День прощается очень медленно, дежурная сестра, стуча сандалиями, проходит по коридору. Он начинает сдавать, словно каждый выигранный или проигранный кон прокладывает для него дорогу, сперва тихо и раздумчиво, потом все темпераментней и возбужденней, дорогу к воскресному столу для завсегдатаев, отчего наше стерильное помещение наполняется запахом сочного жаркого.