Не слезы.

Вода.

Ийлэ плакала раньше, когда полагала, что слезы ее хоть кого-то тронут… и умоляла… и проклинала… а они смеялись только.

…теперь она боится смеха.

…она боится и громких звуков, и теней, и людей, когда эти люди подходят слишком близко.

…она боится себя самое и не представляет, что делать со всеми этими страхами.

Жить? Жить. Как-нибудь, ведь протянула же она и весну, и лето, и осень, два месяца из трех. Это много…

– Что такое, найо Арманди? Вам неприятно слушать о таком?

Кукла молчала, глядя в тарелку, и лицо ее, грязное, скрывала тень, словно бы этой кукле было бы стыдно.

– Конечно, неприятно… вы ведь были подругами. Мама так думала… лучшие подруги, несмотря на разницу в положении. Вы любили эту разницу подчеркивать… гордились, что мама снизошла до вас… или завидовали? А может, и то и другое… но она не замечала… говорила, что нет человека более надежного… и меня к вам отправила… спрятала…

Вода по щекам, это не слезы – дождь. Дожди ведь шли последнюю неделю, Ийлэ вымокла, а теперь, почти у трубы, сохнет, вот лишняя вода и находит способ покинуть тело.

Плакать незачем.

В кукольных играх нет места слезам.

– Она вам верила. Я вам верила. Но вы в этом не виноваты… война ведь, а война многое меняет. Вы же не могли рисковать… многие знали про эту дружбу, про меня… и к вам бы пришли, рано или поздно, но пришли бы обязательно. Так вы решили?

Кукла молчала. Куклы вообще разговаривать не способны, это Ийлэ понимала хорошо.

– Вы просто успели раньше. От вас даже присутствия не понадобилось, всего-то пара слов… конечно, вам было стыдно. Нормальные люди должны испытывать стыд, совершая подлость, но вы себя утешили, сказали, что вам не оставили выбора… не печальтесь, найо Арманди. Мамы нет. И упрекнуть вас будет некому… и вообще, война закончилась, и надо ли вспоминать о прошлом? Пусть все будет как прежде… вот только на чай вам больше некуда ездить, но без чая прожить можно, да?

Тишина. Дождь по крыше. Дождь снаружи и внутри, все льется и льется, этак скоро выльется до капли, тогда Ийлэ умрет от обезвоживания.

Ну уж нет.

– Действительно, что это я… – Она разложила по тарелкам хлебные крошки, корку, не удержавшись, отправила в рот.

Колючая. Язык царапает и размокать не спешит, но так даже лучше, корку можно долго жевать и удивляться кисловатому ее вкусу, многообразию оттенков его. А когда корка размокнет, то жевать медленно, растягивая удовольствие. Потом хлеб, конечно, закончится, но…

В кармане оставалась булка. С изюмом. Изюм Ийлэ выковыряет и будет есть долго, по одной изюмине. Она уже представляла, насколько сладким он будет.

Тоже счастье.

– Давайте сменим тему… поговорим о вас? Нет, вам не хочется говорить о себе? Действительно, никаких новостей, все по-прежнему, будто бы и не было войны… для вас ее и не было… обо мне? Вас удивляет, что я еще жива? Действительно, как это у меня получилось выжить… сама удивляюсь, не иначе как чудом… бывают вот такие странные чудеса.

Ийлэ вытерла щеки.

Дождь закончился, и пусто стало, до того пусто, что она сама испугалась этой в себе пустоты.

– Что со мной было? А разве ваш супруг не рассказывал? Не верю. Он ведь без вас и шагу ступить не способен. Давеча появлялся. Сказал, что моя дочь умрет. Тоже мне новость. Я была бы рада, если бы она сдохла…

Куклы молчали. Смотрели.

– Я была бы рада, – спокойно повторила Ийлэ, разливая воду по кукольным чашкам, – если бы вы все сдохли…

Она оставила кукол, и кувшин убрала, и в короб, в котором еще оставалось множество вещей, больше не заглядывала. Но на четвереньках отползла к теплой печной трубе и легла рядом с корзиной. Ийлэ не спала, слушала дождь и урчание воды в водосточных трубах, шум ветра где-то сверху, над крышей, и шелест драконьих крыл за стеной из красного кирпича.

И слабое, сиплое дыхание отродья.

Девочка будет жить.

Назло добрейшему доктору, супруге его и дочерям…

На кухне яичницы не дали.

Не положено. Не принято.

И кухарке он мешать будет. Нет, ежели бы потребовал, конечно, накрыли бы и там, на выглаженном, выскобленном едва ли не добела столе. Но кухарка, стоило Райдо произнести просьбу, глянула так, что ему самому совестно стало.

Яичница? С беконом? И еще помидорами жареными?

В приличных домах такое к завтраку не подают, и вообще, для Райдо овсяная каша сварена на говяжьем бульоне… в общем, Райдо почти и расхотелось есть. И тварь внутри ожила, зашевелилась, напоминая, что он вообще-то помирает, точнее, пребывает в процессе помирания, и сам по себе этот процесс, не говоря уже о результате, отнюдь не в удовольствие.

– Это жрите сами. – Он указал на плошку с кашей. – А я жду яичницу. С беконом. И помидорами.

– Помидоров нет. – Кухарка остервенело начищала песком сковородку и, увлеченная сим, несомненно, важным занятием, не соизволила обернуться.

– Тогда с сыром. Или сыра тоже нет?

Сыр в наличии имелся.

– Райдо! Вам нельзя!

– Чего?

– Жареное! И жирное! Острое! Вы должны придерживаться диеты, и тогда…

– Жизнь моя будет мало того что короткой, так и вовсе безрадостной. – Райдо сделал глубокий вдох, пытаясь совладать с болью. Кулаки разжал.

И руку на плечико Дайны положил. Плечико было узким и горячим. Обнаженным… как-то Райдо не особо разбирался в том, что положено носить экономкам, но помнил, что прислуга матушкина носила платья серые, закрытые.

Дайна вздрогнула и голову подняла. В глаза смотрит.

И собственные ее томные, с поволокой.

– Послушай меня, радость моя, – Райдо экономку приобнял, привлек к себе, она тоненько пискнула, но отстраниться не попыталась, – убралась бы ты в доме, что ли, а то по уши скоро грязью зарастем…

– Что?

Дайна моргнула. И губки свои поджала, состроила гримасу оскорбленную.

– Убраться надо, – терпеливо повторил Райдо. – Пыль там протереть, полы помыть. Окна опять же… не знаю, чего еще там делают, чтоб чисто было.

– Мне?

– Ну не мне же. Ната вон возьми. Или найми кого, если сама не можешь. Но это позже. А пока я жду свою яичницу. С беконом и сыром.

Он выпустил Дайну, которая осталась стоять, все так же запрокинув голову, а на круглом личике ее появилось выражение обиды.

Вышел. И дверь прикрыл осторожно, не столько потому, что не желал хлопнуть ею со всего размаха, сколько затем, что боялся отпустить.