Я написала, что, так как дачи передали сестрам втайне и при таких низких взносах, значит, мы с Бордом при разделении наследства и возмещении стоимости дач тоже получим ничтожно мало? Иначе говоря, двум наследникам достанется больше, а двум другим меньше. Вполне понятно, что кто-то воспринимает подобное как несправедливость и предательство. Особенно мерзко, писала я, что они стараются свалить на Борда вину за мамино отравление и выставить его злодеем, а себя – двумя ангелами, лишь благодаря которым мать и выжила. Рассерженная, я написала, что на самом деле это они несут ответственность за сложившуюся ситуацию, если бы они захотели, то могли бы отговорить родителей от несправделивого решения.

Чуть успокоившись, я налила еще бокал и написала, что в одном из последних разговоров с Астрид та предположила, что Борд завидует ей и Осе. «Нет, мы не завидуем», – написала я, но воспитывали нас совершенно не так, как их, и мать с отцом относились к ним иначе. Обе они получили образование, связанное с правами и законодательством, их обеих учили рассматривать вещи объективно, поэтому то, что сейчас они отказываются войти в наше с Бордом положение, – это просто в голове не укладывается. И еще я добавила: «То, что никто из вас ни разу не поинтересовался моей версией случившегося, для меня очень грустно». Мне показалось, что упомянуть об этом стоит. В завершение я написала, что мы с Бордом, как в детстве, так и став взрослыми, получали меньше сестер, как материально, так и эмоционально, и то, что сейчас с нами обходятся настолько несправедливо, разочаровало не только нас, но и наших детей, и особенно потому, что Астрид с Осой потворствуют этому.

В довершении я подписалась – всего хорошего, Бергльот.

Ответил Борд тут же – сказал, что письмо вовсе не длинное и что ни о чем нельзя забывать, но он отметил несколько опечаток. «Утром исправлю», – сказала я. Сейчас, поздно вечером, я все равно не собиралась его отправлять, иначе Астрид решит, что это мой обычный ночной мейл. А такие она, по ее собственным словам, удаляет, не читая.

Ей тоже приходится непросто – это я понимала. Астрид превратилась во всеобщую жилетку, а еще она время от времени общается со мной, и поэтому на нее наверняка то ругаются, то давят и просят уговорить меня помириться. Я осознавала, что Астрид была в незавидном положении и что я выплескиваю на нее свой гнев лишь потому, что она единственная из сестер сохранила со мной отношения. Все это я понимала и неоднократно говорила ей, что все понимаю, я извинялась, по утрам я просила прощения, и Астрид благодарила меня за извинения и уверяла, будто стирает мои ночные мейлы, не открывая их. Может, она говорила так, желая меня успокоить? Мои ночные мейлы казались ей ужасными, и ради меня она лгала, будто не читает их? Я отправляла свои злобные мейлы, а проснувшись утром, раскаивалась. Вспомнив написанные ночью слова, я приходила в отчаяние, но в то же время, узнав, что Астрид не воспринимает их всерьез – и неважно, читает она их или нет, – я оскорблялась. Ведь мои пропитанные гневом ночные мейлы были самыми правдивыми, а раскаивалась я лишь потому, что мне вбили в голову: говорить правду наказуемо, сказал правду – жди расплаты.

Клару бросили, Клара тонула, у Клары почти не было денег, ей нужен был другой воздух.

Я училась по специальности «Театроведение» и кредит на учебу брать не стала: я была замужем за обеспеченным, добрым и достойным мужчиной, но при этом мучилась от несчастной любви к женатому университетскому профессору, который, насколько я понимала, разводиться не собирался, хотя и завел со мной интрижку, как заводил интрижки со множеством других женщин. Мне то и дело рассказывали, что мужчина, которого я люблю, встречается с другими, и это ранило меня так, словно он был моим мужем, резало по сердцу ножом, потому что любовь похожа на кардиохирурга[1]. Измены моего женатого любовника были невыносимы, и оставаться замужем за добрым и достойным мужчиной я тоже не могла, я хотела развестись, хотя мать и убеждала меня подумать о детях. Я думала о детях – им было семь, шесть и три, но развестись все равно должна была. Не могла же я лежать в постели рядом с моим добрым мужем, когда я непрестанно вспоминала того, другого, когда мне хотелось лежать в постели с другим, когда я страдала из-за того, что мой женатый любовник изменяет своей жене и нашей любви. Как же так вышло, что со мной не так, как же я умудрилась влюбиться в патологического изменника и разлюбить моего доброго мужа? Как хватало у меня наглости отчитывать и бранить моего доброго, послушного мужа и портить ему жизнь? Так мне казалось – что я жестока и подозреваю его в самом отвратительном, будто по ночам он прокрадывается в комнату нашей старшей дочери, хотя на самом деле он мирно спал перед телевизором. Что со мной творилось – откуда брались у меня эти мысли?

Нет, придется разводиться, другого выхода нет. Я потеряла моего женатого любовника, от которого не в силах была отказаться, и готовилась потерять моего доброго мужа, отказаться от которого была вынуждена, потому что он заслуживал женщины лучше меня. Я подготовилась к этой потере и поехала к Кларе. Та, дрожа, лежала на кровати: она вдруг поняла, что ее отец покончил с собой. Она поняла, что ее отец не утонул, а утопился. Всего несколько букв – а какая громадная разница! Клара побывала на семейном торжестве и, пока приводила в порядок одежду, подслушала, как сестры отца перешептываются. «Если бы только Нильс Уле не утопился». Эти слова пронзили Клару ножом, полоснули по сердцу, по горлу. Все встало на свои места. Все неясности и нестыковки исчезли, ножом в плоть, осколком стекла в глаза, струей ледяной воды в горло. Он утопился. Намеренно вошел в воду и двинулся дальше, в глубину. Ни с какого причала он не падал и пьяным не был. Он был трезвым, вошел в воду трезвым и с твердым намерением умереть. Хотя Кларе было всего семь лет, отец оставил ее ради воды. О чем он думал, когда тонул, бросив позади Клару, зайдя в воду, зная, что никогда больше не увидит дочку? Какое безграничное отчаяние владело им, но откуда оно взялось, это отчаяние, когда Клара уже существовала, и радовалась жизни, и любила его, и ей исполнилось всего семь?

Об этом знали все, кроме нее. Это была семейная тайна, которой все стеснялись, о которой никогда не упоминали и которую не хотели раскрывать ей, дочери самоубийцы. В каком-то отношении это принесло Кларе облегчение, потому что она всегда знала – что-то сложилось ужасно неправильно, вот только ей казалось, что это с ней самой что-то не так. Но оказалось, что нет. Это отец утопился.

Она больше не может тут оставаться, – так она сказала. Ей нужен новый воздух.

В ночь на понедельник, четырнадцатое декабря, мне не спалось. Два часа ночи. Три часа. Я снова и снова перечитывала свое письмо. Завтра я его отправлю, завтра выйду на поле битвы.

Понедельник, четырнадцатое декабря. Я проснулась в одиннадцать, вокруг было светло и тихо, снег – пушистый и ленивый – лежал на полянке перед домом, на деревьях, на машине. Все острые углы исчезли, а вместо них появились мягкие линии.