Разумеется, писала Астрид, вполне можно подумать, что мать с отцом поторопились и чересчур рано передали дочерям дачи, но их решение она вполне понимает. Дачи старые, требуют ухода, да и коммунальные платежи не ждут. И не надо забывать, что матери уже восемьдесят, а отцу – восемьдесят пять. И ведь им еще надо присматривать за домом на Бротевейен. Для двоих стариков – непосильно. Ей, Астрид, и Осе тоже хотелось бы прояснить, кто станет владельцем дач, ведь от этого зависит, в какой степени они и дальше будут следить за домами, и много чего еще. И родители будут рады узнать, что дачи не продадут и что они до конца жизни смогут туда приезжать. «Это нормальные человеческие чувства. И если о своих чувствах мы помним, то и о родительских забывать тоже нельзя. В конце концов, дачи куплены ими, и родители имеют полное право ими распоряжаться, – повторила она, – возможно, им следовало бы более тщательно все продумать и пригласить двух оценщиков, но к справедливости это отношения не имеет».

Астрид полагала, что сумму взносов нужно определить заново и заняться этим должны сразу двое оценщиков. Кстати, новый оценщик уже успел оценить дачи выше, чем предыдущий. Каждый оценщик установит сумму взноса за старую дачу и за новую, таким образом у нас будет четыре суммы, что приблизит нас к рыночной стоимости. Таким образом определится доля наследства, причитающегося ей и Осе. Если мы хотим, то можем поучаствовать в процессе, и если все мы четверо придем к согласию и предложим матери и отцу новые суммы взносов, родители пойдут нам навстречу, и дело решится. Очень важно покончить с этим конфликтом, считала Астрид. Мало того, что он усложняет жизнь и матери с отцом, и нам всем, так еще и может сказаться на наших детях. Ее собственные дети, мол, очень любят своих двоюродных братьев и сестер и неоднократно выражали желание видеться с ними чаще. Они вообще любят встречаться с родными. Если из-за нас наши дети утратят возможность общения, это станет для них невосполнимой потерей. Астрид также знает, как мать с отцом боятся, что Мари и Сири перестанут общаться с ними. Своим детям они с Йенсом сказали, что споры из-за наследства не имеют к ним никакого отношения и не должны отразиться на дружбе с двоюродными братьями и сестрами.

Хотя не все будут этим довольны, писала Астрид в заключение, она надеется, что мы приложим максимум усилий, чтобы положить конец ссоре. Как уже сказано, они с Осой вскоре свяжутся с оценщиками в Фредрикстаде.

Обнимаю, Астрид.

Слона мы опять не замечали. О причине, по которой я перестала бывать на Валэре и Бротевейене, Астрид ни словом не обмолвилась. Меня словно бы и не существовало, как и моей истории.

«Значит, получается, что твою историю тоже нужно привязать к дрязгам с наследством? – спросила я сама себя. – Ко всем этим спорам по поводу дач?»

«Да», – ответила я, но довольно неуверенно.

Все взаимосвязано. И если кто-то вслушивается и изо всех сил старается вникнуть, каждая фраза будет для него что-то да значить.

Через час после того, как я получила мейл от Астрид, мне пришла от нее эсэмэска.

Видимо, Астрид прочла мой мейл и поняла, что все не так просто, как она себе представляла, излагая факты. Она совершенно случайно оказалась в моих краях и просила разрешения заехать.

Однако видеть ее мне не хотелось. Не хотелось выслушивать ее уговоры, не хотелось, чтобы она втягивала меня в душеспасительные беседы о пользе примирения. Особенно сейчас, когда я наконец осмелилась рассказать, каково мне. Я ответила, что сейчас дома меня нет, что я в доме Ларса в лесу, выключила телефон и лэптоп, воткнула в уши наушники и с головой накрылась одеялом, чтобы ничего не слышать на тот случай, если она все равно придет, увидит следы на снегу – мои и собачьи, – чтобы не слышать, если она примется стучать в двери и окна. Я молила Господа послать в наши края снег, чтобы наши следы вновь замело.

В последний раз, когда Клара видела своего отца живым, он отвозил ее в школу. Она тогда ходила в первый класс. Мама дала ей с собой бутерброды и большое зеленое яблоко. В те времена большие зеленые яблоки были редкостью, и Клара радовалась, предвкушая, как принесет яблоко в школу, положит на парту, а на переменке съест.

Когда машина остановилась, Клара вышла и попрощалась с отцом, тот вдруг попросил у нее это яблоко. Клара растерялась и расстроилась, но яблоко отдала. И хорошо – сложно представить, что с ней потом было бы, не отдай она это яблоко.

Я лежала под одеялом, пока на улице не стемнело, пока мир не стих, автобусы не перестали ходить, а в соседских домах не погас свет. Пока не наступило самое нестрашное время суток, когда все спят, в том числе и борцы за права человека. Я растопила камин и, неторопливо напиваясь, вновь и вновь перечитывала мейл от Астрид. Она писала, что Тале каждое лето проводила на Валэре по паре недель, хотя на самом деле два лета подряд Тале приезжала туда всего на два дня, да и то ей пришлось практически выбивать разрешение пожить на старой даче: Астрид никак не могла выделить несколько свободных дней, потому что планировала лето заранее, будто дача принадлежала ей одной. Астрид намекнула Тале, что та назойлива. Находиться на даче было неприятно, Астрид демонстративно отказалась приезжать туда, а мать с отцом устроили настоящую истерику.

И Астрид вела себя как директриса, которая решила преподать нам урок и растолковать, в чем же истинная суть конфликта, словно она сама не участвовала в нем.

А еще Астрид вела себя как миротворец, мягко, полунамеками уговаривая нас собраться с мыслями и быть благодарными. Хотя не все будут этим довольны, она надеется, что мы приложим все усилия, чтобы положить конец ссоре – писала она. У нее-то есть все основания быть довольной.

Но хуже всего у нее получилось про ошибки. Что всем свойственно ошибаться. Что мать с отцом наверняка делали ошибки. И что сама она тоже ошибалась. Вот она, наша Астрид, такая взрослая и разумная, у нее, в отличие от нас с Бордом, хватает смелости признать, что она ошибалась, – и таким способом, каясь в собственных ошибках, она становилась самой безупречной из всех нас. «Если вдуматься и хорошенько поразмыслить, – вот что она пыталась сказать, – то каждый из нас поймет, что допускал ошибки, так почему бы нам не простить маме с папой те ошибки, которые совершили они?» Она призывала нас к самокопанию и вела себя как наставница, как взрослая, по отношению к нам, своим старшим брату и сестре. Точно мы – непослушные беззубые детишки, которые не в силах сдерживать собственные чувства и которых нужно обучить хорошим манерам и психологии. Я напивалась и распалялась все сильнее, я действительно была не в силах сдерживать собственные чувства, да и не желала их сдерживать, меня тянуло написать ей ответ, не написать было нельзя. «Каждый может ошибиться? Что за хрень ты несешь?» – писала я в ярости. От злости в моей голове прояснилось, и я отправила этот мейл Астрид вечером четырнадцатого декабря, через десять минут после полуночи, хотя какая-то часть меня и говорила, что зря я это сделала.

«Ты пишешь, что каждый может ошибиться, – писала я, – что ты сама ошибалась и полагаешь, что все мы допускаем ошибки и несешь прочий вежливый бред. Получается, все то, что я пережила, ты считаешь просто ерундой, не достойной даже упоминания. А может, до тебя за столько лет просто не дошло? Или ты думаешь, я шучу? Это вряд ли. У меня такое чувство, будто ты решила на меня напасть. С жертвами насилия ты тоже так общаешься? Говоришь им, что каждый может ошибиться?»