— Что ж, мистер Лайтоллер, — сказал он, обращаясь к стоящему рядом офицеру, — как видите, пятеро. Не так много, как я опасался. Ну, что будем с ними делать? Как полагаете, где они нам всего нужнее?

— Внизу, в машинном отделении, капитан, — ответил офицер. — Нужны кочегары. Нам не хватает по меньшей мере дюжины кочегаров. И если вы хотите идти полным ходом, как говорите, и пересечь океан в рекордное время, как говорите, они нам очень пригодятся внизу. Тощие они, конечно, и хилые, но тут уж ничего не поделаешь.

Капитан посмотрел на меня.

— Зачем ты это сделал? — спросил он.

Я сказал ему правду — часть правды, по крайней мере:

— Не хотелось уходить с судна, сэр. Оно такое красивое, да говорят, еще и очень быстрое. Я никогда прежде не бывал ни на одном судне.

— Ну, я-то бывал, сынок, — рассмеялся капитан. — На многих. И ты прав — оно быстрое, быстрее на свете еще не было, а главное — непотопляемое. Очень хорошо, мистер Лайтоллер, пристройте этих людей отрабатывать свой проезд в Нью-Йорк кочегарами. Это будет жаркая и тяжелая работа, джентльмены, но за это вас будут неплохо кормить и заботиться о вас. Уведите их.

Так начались три дня самой тяжелой работы за всю мою жизнь. Никогда мое тело не болело так сильно — каждая кость, каждая мышца, каждый сустав. Никогда не было на руках таких кровавых волдырей — на каждом пальце. Никогда я не работал в таком пекле, не бывал так грязен, так убийственно, страшно измотан. Все кочегары были сильные мужчины, рослые, мускулистые и жилистые. Среди них, обнаженных по пояс, я чувствовал себя воробьем в окружении орлов. От оглушительного грохота двигателей закладывало уши, жар от топки опалял кожу. Но, несмотря на все тяготы, я никогда еще не работал с такой радостью и таким подъемом. Всякий раз, поднимая взгляд на громадные котлы, на огромные движущиеся поршни, я дивился им, дивился мощи и красоте того, что вижу. И — хотите верьте, хотите нет — когда в этой адской жаре я час за часом швырял лопатой уголь в топку, только одна мысль помогала мне держаться: это я, Джонни Трот, заставляю работать эти мощные двигатели. Я не был больше мальчиком на побегушках. Я был мужчиной среди мужчин, и наши мускулы давали жар котлам, которые давали силу двигателям, которые вращали винты, которые несли через Атлантику самое быстроходное судно, какое только видел мир! Я гордился работой, которую выполнял.

Мои товарищи-кочегары время от времени немилосердно потешались надо мной — я был рядом с ними младенцем. Я не обижался. Они так же потешались и над маленьким японцем, прежде чем оказалось, что как он ни мал ростом, а может перекидать больше угля, чем любой из нас. Его звали Мития, но мы все называли его Малыш Митч — он и правда был маленьким, меньше ростом, чем я. Может быть, потому, что мы оба были безбилетниками, а может быть, и потому, что были примерно одного роста, мы с ним подружились.

Он совсем не говорил по-английски, поэтому мы объяснялись жестами и улыбками и умудрялись хорошо понимать друг друга. Как и все остальные, всякий раз после смены я был черен с головы до пят. Но капитан Смит сдержал свое слово: о нас хорошо заботились. У нас было сколько угодно горячей воды для мытья, нас сытно кормили, у каждого была теплая постель. Я нечасто поднимался на палубу. Идти наверх было долго, и, когда у меня выдавался свободный час-другой, усталость моя была так велика, что я предпочитал просто поспать. Внизу, в машинном отделении, я не знал, день теперь или ночь, и меня это мало заботило. Я знал только работу, сон, еду, работу, сон, еду. Уставал я так, что даже не видел снов.

Когда я все же выходил на палубу, то смотрел на лунное море или солнечное море, и оно всегда было гладким, как пруд, и сверкало. Я ни разу не увидел ни одного судна — лишь бесконечный горизонт. Время от времени над палубами проносились птицы, а раз — ко всеобщему ликованию — мы различили вдали десятки прыгающих дельфинов. Никогда еще я не видел такой красоты. Всякий раз, как я поднимался на палубу, меня тянуло в ту часть судна, где располагался первый класс. Я подолгу стоял у борта, упрямо надеясь, что, может быть, увижу Лизибет, прогуливающую на поводке Каспара.

Я их так ни разу и не увидел. Но я думал о них, когда, обливаясь потом, бросал в топку уголь, когда лежал на койке между вахтами, когда смотрел на блестящее море. Я вновь и вновь пытался набраться храбрости, перелезть через загородку и отыскать дорогу к их каюте. Мне очень хотелось увидеть, как удивится Лизибет, узнав, что я на борту. Я знал, что она рада будет увидеть меня, что Каспар взмахнет хвостом и улыбнется мне. Но насчет того, как встретят меня отец и мать Лизибет, я совсем не был уверен. Я по-прежнему боялся, что они плохо обо мне подумают, когда узнают, что я поехал в Америку безбилетником. Я решил, что лучше подождать, пока мы прибудем в Нью-Йорк, а уж там я просто подойду к ним на причале — то-то они удивятся. Тут я и скажу им, что послушался совета Лизибет и приехал жить в Америку, страну свободных людей. И им совсем незачем будет знать, что я безбилетник.

Я полуспал-полудремал на своей койке, и мне снилось, что рядом мяукает Каспар, стараясь разбудить меня. Нам грозила какая-то опасность, и он пытался меня о ней предупредить. Тут все и произошло. Судно внезапно содрогнулось и покачнулось. Я сел на койке. Мне сразу пришло в голову, что мы с чем-то столкнулись, похоже, что по правому борту. Наступила тишина. Потом я услышал оглушительный рев и свист вырвавшегося пара — звук был похож на предсмертный хрип. Я понял: случилось что-то ужасное, судно покалечилось. Двигатели остановились.

Я и полдесятка моих товарищей мгновенно оделись и бросились на третью, шлюпочную, палубу.

Все мы ожидали увидеть судно, с которым столкнулись, потому что именно так представляли себе причину произошедшего. Но мы ничего не увидели, никакого судна, — ничего, кроме звезд и пустого моря вокруг. На палубе никого, кроме нас, не было. Выходит, никто ничего не почувствовал, словно все это было лишь страшным сном. Никто больше не проснулся — получалось, что ничего не произошло. Я уже почти убедил себя, что мне все это лишь почудилось, когда увидел, что по палубе со всех ног несется Малыш Митч, таща что-то в обеих руках.

Это был огромный кусок льда, похожий по форме на гигантский острый зуб с неровным краем. Митч что-то выкрикивал снова и снова, но я его не понимал, никто не понимал. И тут один из кочегаров произнес:

— Айсберг! Это кусок айсберга! Мы врезались в чертов айсберг!