Мне эта идея кажется блестящей. Я делаю вырез. А затем, вишенкой на торте, просто делаю после сцены с Гэном короткий эпилог: одну строку из письма, которое один из рабочих позже пишет в 1918 году кайзеру Вильгельму, моля о мире во всем мире: «Я чувствую волю Небес в том, чтобы все человечество жило как одна семья».

«Супер! — пишет Даниэла в ответ на мой поворот. — С тобой так удивительно легко работать. Знала б ты, насколько авторы бывают нетерпимы к убийству своих любимцев!»

Я вся лучусь. Мне хочется нравиться своему редактору. Хочется, чтобы она думала, что со мной легко работать; что я не какая-нибудь упрямая дива-годива, а способна вносить любые изменения, о которых она просит. Это повысит и вероятность того, что на будущие проекты она подпишет меня.

Дело здесь не только в потворстве авторитету. Я действительно думаю, что книгу мы сделали лучше, доступнее, упорядоченней. Первоначальный вариант заставлял ощущать себя недалеким, иногда отчужденным и наверняка разочарованным всей этой назидательной праведностью. Здесь попахивало всеми наиболее раздражающими чертами Афины. Новая же версия — это воистину универсальная история, где каждый может рассмотреть все, что ему нужно, в том числе и себя.

За четыре месяца весь процесс проходит три редакционных раунда. К концу я уже настолько осваиваюсь с проектом, что не могу сказать, где заканчивается Афина и начинаюсь я или какие слова кому принадлежат. Здесь я провела исследование: прочла десяток книг по азиатской расовой политике и истории китайского труда на фронте. Зависала над каждым словом, каждым предложением и абзацем по такому множеству раз, что заучила их наизусть; черт возьми, я, вероятно, перечитала этот роман больше раз, чем сама Афина.

Весь этот опыт учит меня одному: писать я могу. Некоторые из любимых отрывков Даниэлы исходят целиком от меня. Например, есть пассаж, где бедная французская семья ошибочно обвиняет группу китайских рабочих в краже ста франков из ее дома. Рабочие, исполненные решимости произвести хорошее впечатление о своей расе и нации, собирают между собой двести франков и дарят их семье, хотя и знают о своей полной невиновности. В черновике Афины есть лишь краткое упоминание о незаслуженном обвинении, однако моя версия превращает его в трогательную иллюстрацию китайской честности и добродетели.

Вся моя уверенность и задор, пошатнувшиеся после ужасного дебютного опыта, стремительно возвращаются. Я великолепно владею словом. Литературу я изучаю почти уже десять лет и знаю, из чего складывается прямое, емкое предложение; знаю, как структурировать историю так, чтобы читатель оставался прикованным к ней на протяжении всего повествования. Я годами трудилась, чтобы постичь свое ремесло. Возможно, исходная идея этого романа принадлежала не мне, но я та, кто его спас, кто высвободил алмаз из его шершавой, нешлифованной оболочки.

Штука в том, что никому невдомек, сколь многое я вложила в это творение. Но если когда-нибудь ветер принесет весть о том, что первый черновик принадлежит Афине, весь мир посмотрит на всю проделанную мной работу, на все те прекрасные предложения, которые создала я, и единственное, что при этом увидит, — это Афину Лю.

Хотя никто ни о чем не узнает, ведь так?

Лучший способ скрыть ложь — это держаться на виду.

И я закладываю фундамент задолго до выхода романа; до того, как рецензентам и книжным блогерам могут быть представлены какие-либо ранние версии. Я никогда не делала секрета из своих отношений с Афиной; сейчас я в этом еще менее деликатна. Тем более что в настоящее время я наиболее известна как человек, который был рядом с ней в момент ее смерти.

Нашу связь я еще и умело обыгрываю. В каждом интервью я упоминаю имя Афины. Скорбь по поводу ее утраты становится краеугольным камнем истории моего восхождения. Ладно, детали я, быть может, слегка преувеличиваю. Наши ежеквартальные вылазки становятся ежемесячными, а затем и еженедельными. У меня на телефоне хранятся только два наших селфи, которыми я никогда не собиралась делиться, потому что ненавижу, как я смотрюсь рядом с ней; тем не менее я загружаю их в свой Instagram в черно-белом фильтре и с трогательным стихом, посвященным памяти моей любимой подруги. Я читала все ее работы, а она — мои. Нередко мы обменивались идеями. В ней я черпала свое величайшее вдохновение, а ее отзывы о моих черновиках были опорой для моего писательского роста. Это то, что я говорю на публику.

Понятно, что чем ближе мы кажемся, тем менее загадочным будет казаться сходство с ее работой. Отпечатки пальцев Афины в этом проекте повсюду. Я их не стираю. А просто даю альтернативное объяснение тому, почему они там есть.

— Я была действительно в щепетильном положении со своим писательством после того, как вышел боком мой дебют, — рассказываю я Book Riot. — Я даже не знала, стоит ли мне продолжать. Афина и убедила меня дать рукописи еще один шанс. Она же помогала и во всех моих исследованиях — наводила справки в китайских первоисточниках, помогала находить тексты в Библиотеке Конгресса.

Это не ложь. Клянусь, все это никогда не приобретало черт психопатии, как могло бы показаться. Просто небольшое приукрашивание реальности, придание картине нужного оттенка, чтобы у затаившейся толпы возмущенных в соцсетях не возникло неверного представления.

Кроме того, поезд от станции уже отошел, и признание вины теперь поставило бы под угрозу книгу, а я обойтись так с наследием Афины не могу. Никто ничего не подозревает. Здесь отчужденность Афины мне на руку. Судя по всем панегирикам в Twitter, которые я прочла после ее похорон, у нее были и другие друзья, но все разбросаны по разным странам и континентам. Таких, с кем бы она регулярно тусовалась в Вашингтоне, нет больше никого. Никого, кто мог бы опровергнуть мой рассказ о наших отношениях. И, кажется, весь мир готов поверить, что я была у Афины Лю ближайшей подругой. И кто знает — может, так оно и было.

Да, звучит запредельно цинично, но факт нашей дружбы бросает на любых будущих недоброжелателей испепеляющий отсвет. Тот, кто посмеет критиковать меня за подражание ее работам, получается, преследует подругу, которая все еще в трауре, что выставит его чудовищем.

Афина, мертвая муза. И я, скорбящая подруга, преследуемая ее духом, неспособная и строки написать без того, чтобы в памяти не ожил ее голос.

Ну что? Кто-то еще