Стоя около нашего дома, отрезанные от новостей, мы еще могли держать трагедию как бы на расстоянии вытянутой руки. Внезапно она оказалась удушливо близко. Это словно разница между тем человеком, который видит огонь где-то вдалеке, и тем, который стоит по колено в тлеющих углях и которого обвивает огненный вихрь. Когда я начала стонать: «Господи, Господи, это не может быть правдой! Я не могу этого видеть!», Рут быстро сказала Дону выключить телевизор. Тишина была лучше, хотя отголоски тех ужасов, которые мы видели и слышали, все еще отскакивали от стен вокруг нас.

Около полуночи стало ясно, что нашим хозяевам пора ложиться спать. Весь день я хотела остаться наедине со своим горем, в тишине, чтобы сосредоточиться на непостижимой ситуации и потере сына. Но в тот момент я почувствовала ужас от того, что останусь одна с правдой, которую невозможно вымолвить.

Рут застелила свежие простыни на гостевые постели в подвале и оставила нас. Байрону пришлось спать на раскладной кровати в комнате нижнего этажа, расположенной прямо около свободной комнаты, где ночевали мы с Томом. Всю ночь я держала дверь открытой, чтобы видеть ногу Байрона под одеялом. Для меня жизненно важно было знать, что он там. Я проверяла эту ногу раз сто.

Когда дом погрузился в темноту, мы с Томом лежали рядом без сна, касаясь руками и плечами друг друга, чтобы хоть немного успокоиться. Мы потеряли нашего сына: Дилан был мертв. Мы не знали, где находится его тело и в каком оно состоянии. Мы не знали, покончил ли он с собой, или его убил полицейский, или же его собственный друг. Несмотря на ужасные вещи, которые мы слышали в новостях, мы все еще точно не знали, что же он сделал.

В ту первую ночь я была совершенно не способна принять мысль о том, что мой сын был вовлечен в чудовищное преступление, и я отказалась от нее. Вместо этого я придумала миллион альтернативных объяснений. Я не могла понять, как Дилан сумел заполучить оружие или зачем оно вообще ему понадобилось. Вместо этого меня мучили миллион других возможных вопросов. Был ли он обманом вовлечен в события, считая, что все снаряжение ненастоящее? Был ли это глупый розыгрыш, который плохо закончился? Может быть, его заставили участвовать под каким-либо давлением? Я говорила себе, что даже если мой сын и был частью того, что произошло, он необязательно застрелил кого-то. Мы с Томом всем сердцем верили, что Дилан не мог никого убить, и мы цеплялись за эту веру не просто часы или дни, а многие месяцы.

В долгие часы той ночи и в последующие дни мой разум только от случая к случаю посещала мысль о том, что были люди, пострадавшие от руки Дилана, но эта нестерпимая мысль ускользала так же быстро, как появлялась. Мне даже сейчас стыдно признаваться в этом. В то время я просто чувствовала себя как сумасшедшая. По многим признакам я ею и была.

После того, как Том заснул беспокойным сном, я укрыла голову подушкой, чтобы заглушить свои рыдания. В первый раз я полностью осознала, как появилось выражение «разбитое сердце» для описания страшного, громадного горя. Боль была настоящей, физической, как будто мое сердце действительно разбилось на неровные осколки у меня в груди. «Разбитое сердце» не было больше метафорой, а стало просто описанием.

Я не спала, и, пока я лежала, мои хаотичные мысли двигались по кругу, как это было весь день. Я сказала детективу, что в прошлые выходные Дилан с большой компанией своих друзей был на выпускном балу, и я все время возвращалась к воспоминаниям о той ночи и следующем дне. Я встала с постели, чтобы проверить сына, когда он рано утром вернулся домой после выпускного. Он великолепно провел время и поблагодарил меня за то, что я купила ему билет. Он танцевал! Не первый раз в жизни, что навело меня на размышления о том, что наш младший сын, казалось, всегда все делал правильно. «Я хорошо поработала с этим ребенком», — думала я про себя, возвращаясь в свою спальню той ночью. А каких-то семьдесят два часа спустя я, вся застыв, лежала в чужой кровати, и это чувство теплого удовлетворения сменилось смятением, нарастающим ужасом и скорбью. Совместить две эти реальности было невозможно.

За день до выпускного бала Дилан, сидя плечом к плечу с отцом, разглядывал поэтажные планы различных комнат в общежитии, сравнивая площади для разных вариантов. Имея рост шесть футов и четыре дюйма (и как человек, который никогда ни с кем не делил спальню), Дилан хотел удостовериться, что ему достанется такое большое помещение, какое только возможно. Тогда я смеялась, глядя на этих двоих, записывающих получившиеся суммы на оберточной бумаге. Это был количественный анализ, и это было так в духе Дилана — выбирать комнату в общежитии в колледже, используя математику.

Эти воспоминания были такими свежими, что все еще оставались живыми, и возвращение к ним привело меня в еще большее замешательство. Было ли это поведением человека, который готовится убить других и себя?

Это начало иметь смысл только тогда, когда я стала больше узнавать о людях, планирующих покончить с собой. Они часто строят вполне конкретные планы на будущее. Пережившие такой опыт члены семьи часто указывают на недавно купленные машины или заказанные круизы. Беседы с людьми, которые сами пережили попытку суицида, помогли ученым пролить свет на эту тайну. В некоторых случаях эти планы на будущее — это способ отвлечь озабоченных членов семьи и друзей от признаков суицидального поведения. Если вы волнуетесь о том, что близкий вам человек намеревается нанести себе вред, не ослабнут ли ваши подозрения, если он закажет круиз?

В других случаях такие планы являются просто знаком или симптомом по-настоящему изломанной логики, царящей в сознании самоубийцы. Они могут сигнализировать о двойственности, которую ощущает человек: желание жить в нем временами столь же сильно, как желание умереть. Человек, который намеревается нанести себе вред, может верить одновременно в обе реальности: и что отправится в отпуск на Карибские острова, и что покончит с собой до того, как ему предоставится шанс сделать это.

Тогда я ничего об этом не знала, и поэтому мысль о том, что Дилан горячо строил планы своей будущей жизни в колледже, одновременно планируя беспорядки с применением оружия, закончившиеся его собственной смертью, казалась абсурдной. И, таким образом, становилось еще более очевидно, что он не собирался принимать в этих событиях участия.

В последующие месяцы и годы мне много раз приходилось сталкиваться с тем, чего я не знала о своем сыне. Этот ящик Пандоры никогда не опустеет; я проведу остаток жизни, сопоставляя ребенка, которого я знала, с тем, что он сделал. Та ночь была последней, когда я могла удержать Дилана в своем сознании таким, каким я видела его при жизни: любящим сыном, братом и другом.

Так и прошла ночь. Когда серо-голубой рассвет, в конце концов, заглянул в подвальные окна, я все еще задавала — вначале Дилану, а потом и Богу — вопрос, который будет мучить и ошеломлять меня, который будет со мной до конца моей жизни: «Как ты мог? Как ты мог это сделать?»