Центр Пендлтона выглядел в значительной степени также, как сегодня. Не столько, конечно, электрического света в темное время, и в дневное не столько тени, которую дарят теперь жителям взрослые вязы и тополя. Свежие дощатые тротуары, прямые широкие улицы. Как и во многих городках, выросших среди прерий, здесь все было проложено строго с юга на север и с востока на запад. Все, кроме здания суда округа Юматилла. Даже в толпе, несмотря на гвалт, я не мог не заметить, что двухэтажный кирпичный суд стоит вкось на своем участке. Совсем косо. Баритон с торчащими зубами и в стоячем воротничке извинялся перед толпой туристов за это геометрическое недоразумение — если бы не оно, весь город был бы прямым и честным. Низкий его голос звучал властно. К лацкану был пришпилен значок «Я ВОЛОНТЕР РОДЕО: СПРАШИВАЙТЕ МЕНЯ». Такие значки мне уже попадались.

— И хотите услышать, кто виноват? Этот колченогий Мозес Годвин и его безмозглая жена — вот кто! Если бы не был он подбашмачником, а она косоглазой, наш городок был бы беспорочен.

Наверное, он хотел сказать «безупречен». Полгода назад он ни за что бы не стал на это претендовать. Но бум, общая лихорадка затронули и его. Он одновременно гордился и осуждал. Теперь я лучше понимаю его чувства. Я бывал здесь достаточно часто и жил достаточно долго, чтобы тоже гордиться всем прямым и честным и осуждать все кривое и лживое.

Историю этого знаменитого косого суда я прочел зимой, когда залечивал запястье в здешней больнице.

У них в церкви была хорошая краеведческая библиотечка. Мозес Годвин построил платный мост через реку и гостиницу на этой стороне, но земля вокруг ценности не имела, пока округ Юматилла не стал подыскивать новый центр. Мозес немедленно предложил гектар земли для административных зданий. Благодаря помощи соседа, судьи Бейли, и жбану виски его землю приобрели.

Ранние пендлтонцы стремились выстроить город по идеальным линиям, в строгом соответствии с компасом. Это происходило не из особой приверженности к порядку и не из жгучего желания укротить дикую природу. Прибыль питала их страсть. Прямое и честное приносит деньги, а всякий непорядок напоминает нам, что когда-то все было в беспорядке и опять может стать таким, диким и неукрощенным, если не позаботимся. Думаю, поэтому граждане так досадовали на этот криво поставленный суд. И главная вина лежала на косоглазой супружнице Годвина.

В припадке супружеской щедрости он разрешил ей выбрать место для нового суда. Она выбрала хорошее место и палкой начертила на земле контур будущего здания. Она прожила здесь всю жизнь, и ей доподлинно известно, где север, а где юг. Незачем валандаться с топографической съемкой. Вот контур. Стройте. Не такое уж это важное дело, что дом встал косо. Я рассказываю об этом, потому что придумал — и хочу поделиться своим открытием, — как понять разницу между правдивой историей и ложной. Правдивое чаще всего неопределенно, хлипко-расплывчато, а ложное по большей части доподлинно известно.

Я ударил Стоунуолла пятками и проехал сквозь толпу слушателей. На улице всюду, куда ни посмотришь, люди держали пари. На ножички, на метание подков — на что угодно, на земле радом с деревянным тротуаром фермерские мальчишки делали ставки на двух собак, склещившихся после совокупления, зад к заду. Я не стал задерживаться, чтобы выяснить, по какому критерию определяется победитель. Мне нужна была комната и ванна. И еда! Ямс давно забылся. В конце главной улицы я все же увидел белый дом с вывеской: КОМНАТЫ И ПАНСИОН.

Я привязал коня к воротам и по мощеной дорожке прошел к широкой белой веранде. Кивнул постояльцам, которые пили чай со льдом и ели яичницу с горчицей. Мы перекинулись шутками. Хозяйка, отозвавшаяся на мой стук, сказала, что свободных комнат нет, и для убедительности помотала головой. Люди на веранде согласились: комнат нет, мест нет. Долим взглядом я посмотрел на яичницу с горчицей. На этот раз они замотали головами: лишних завтраков тоже нет. Запасы провианта и напитков быстро истощались.

Я отвязал коня и пошел дальше. Уличный торговец продавал нарезанный арбуз. Вот тебе и завтрак, и питье в одной упаковке. Я купил два больших ломтя и повел Стоунуолла к пыльному облаку, внутри которого происходила какая-то деятельность. Там, наверное, и будет родео. Мы вошли в облако и очутились в центре последних лихорадочных приготовлений: вокруг таскали и пилили лес, стучали молотки. Тот же волонтер, что был у суда, просвещал зрителей.

— В прошлом году было три тысячи человек. Бьюсь об заклад, уже сейчас у нас в три-четыре раза больше. Нам надо расшириться — и спешно. Как видите, мы добавляем места со всей возможной быстротой, — Он подмигнул мне, — Нам ждать топографов — такая же морока, как жене Мозеса Годвина.

Мимо прошли два человека со скромным грузом досок на плечах. Оба тяжело дышали, а задний, казалось, был на грани обморока. Волонтер снова подмигнул мне.

— Парикмахеры, — сказал он, загородив рот ладонью.

Они сбросили доски перед группой людей, таких же загорелых и таких же запыхавшихся. Трибуны, возводимые на скорую руку, окружали четырехсотметровую грунтовую дорожку, огороженную дощатым забором.

Куда ни глянь — всюду деловая суматоха и карнавальное оживление. Один устроил игру в три листика на перевернутой тачке. Другой демонстрировал на томагавке точилку для ножей. Перед двумя окошками кассы клубилась толпа. Все было заставлено бричками, дрожками, драндулетами, всюду привязаны лошади.

Я подвел Стоунуолла к кучке ковбоев. Они собрались перед недостроенным помещением под главной трибуной стадиона. Фасадной стены еще не было, но двухстворчатую дверь уже навесили и над ней объявление: ШТАБ РОДЕО. РЕГИСТРИРОВАТЬСЯ ЗДЕСЬ. Эта двухстворчатая дверь была началом того, что возникнет здесь позже: она до сих пор пропускает людей в салун «Пусть брыкается». Слева от недостроенного штаба стояла армейская палатка. Мелом на зеленом брезенте было написано: ПРЕССА. На столе перед палаткой человек в зеленом козырьке отбивал морзянку. Надин Роуз, грудастая газетчица с поезда, расхаживая взад-вперед, громко диктовала последнее сообщение. Трубный ее голос заглушал и стук молотков, и гомон толпы. Телеграфист вздрагивал при каждом ударном слоге.

— …бесконечно волнующая панорама… открывается нашим глазам… все эти закаленные жители пограничья… прибыли на громокипящий праздник… Что? Господи! Г-Р-О-М-О…

Теперь телеграфист получил возможность вздрагивать при каждой букве.

Рядом с палаткой прессы стоял огромный цирковой фургон с парой одномастных мулов в упряжке. Он был украшен такими же полотнищами, как вагон Нордструма. Заднюю стену заменяли вымпелы с рекламой «Феерии "Дикий Запад"». Сам Буффало Билл стоял перед вымпелом с собственным портретом, смотрел вдаль и старался выглядеть картинно. Женщина с оранжевыми волосами стояла на доске, положенной на две бочки, и крутила два ярко-оранжевых лассо. На полотнище позади нее значилось: МЭГГИ О'ГРЕЙДИ — ИРЛАНДСКАЯ НАЕЗДНИЦА.

На третьем вымпеле в кричащих красках и жутковатых анатомических подробностях изображен был ФРЭНК ГОТЧ — ЧЕМПИОН МИРА В ТЯЖЕЛОМ ВЕСЕ, разламывающий голыми руками подкову, а коленями раздавливающий кокос. Живой Готч в одном только кроваво-красном трико выглядел еще жутче, чем его изображение. Он изо всех сил раздувал безволосую грудь для фотографа, насыпавшего магний в лоток вспышки. Мистер Хендлс рявкал и показывал на борца деревянной тростью. Я повернул голову. И конечно, трое с пепельными лицами стояли тут же в тени полотнищ и следили за тем, что происходит вокруг. Хендлс увидел, что я смотрю на темную троицу, и обратил речь ко мне.