Когда английская и американская демократии стали уничтожать германскую демократию, которая истребляла русскую демократию, — счет пошел на десятки миллионов убитых. Но результатом демократической резни стала победа одной из демократий — то есть торжество наиболее прогрессивного способа управления уцелевшими жителями планеты. В дальнейшем, уже победив, «мироуправляющая» демократия стала налаживать порядок во всем своем хозяйстве сразу. Демократия ведет имперские войны, упорядочивает мир. Столкнувшись с косностью иных провинций, победившие демократы прибегли к суровым карательным мерам — и счет убитых тоже пошел на миллионы. Именно это, то есть тотальный диктат демократии, и принято считать общественным благом.

Человек сделан по образу и подобию Божьему, так неужели убийство себе подобных (то есть подобных Богу, как и ты сам) можно оправдать цивилизаторской целью, объяснить иначе, чем жаждой власти и денег? И на кой ляд сдалась демократия, если у нее руки в крови? Суждение следует высказывать крайне осторожно, чтобы вместе с пафосом защиты людей от демократической тирании — не оправдать былого тоталитаризма. Действительно, при Сталине воровали меньше, при Гитлере строили великолепные дороги, Муссолини наладил расписание поездов в Италии — да и народу они убили не многим больше, чем демократы. Но, пожалуй, этого недостаточно, чтобы забыть газовые камеры и лагеря. То, что сегодня от обличения воров-депутатов легко переходят к оправданию Сталина и Гитлера, такая же невыносимая глупость, как и то, что воров-депутатов объявили представителями разума и добра. Тоталитаризм, разумеется, никак и ничем не лучше демократии — но много хуже и страшнее. Миростроительная демократия гораздо живее и откровеннее в риторике, чем демократия мироуправляющая. Сталин и Гитлер были гораздо откровеннее сегодняшних демократов — и уже этим они страшнее. Черчилль мог бы сказать о Гитлере теми же словами, какими Дизраэли говорил о Бисмарке: «Бойтесь этого человека, он говорит то, что думает». Великолепна рыцарственная риторика Черчилля — хотя бы благодаря ей одной он останется символом свободы, и никто не станет вспоминать, что он первый санкционировал применение отравляющих газов в Первой мировой или выдал казаков на растерзание Сталину, не будут поминать ему антисемитских политических статей, написанных задолго до Розенберга (о, разумеется, Черчилль никогда не договаривался до жестоких рецептов, он лишь трезво оценивал возможности народов) и жестокой колониальной политики.

Невозможно отрицать, что победа над фашизмом принесла народам свободу. Это — безусловно — была необходимая миру победа над абсолютным злом. Так же трудно отрицать и то, что сегодняшняя свобода содержит в себе элементы тоталитаризма. Противопоставлять тоталитаризм и демократию нелепо, поскольку они явления одной природы.

Позволю себе предположить, что тоталитаризм возникает именно из демократии просто потому, что взяться ему больше неоткуда. Тоталитаризм есть финальная фаза демократии, такое состояние общества, когда оно от правозащитной риторики переходит в состояние рабства незаметно, практически добровольно. Следует различать тиранию, так сказать, первичную, явившуюся органичным продуктом эволюции, то есть безмерную власть фараона, Ивана Грозного, Чингисхана — и власть, сделавшуюся тотальной, так сказать, путем вторичной переработки эволюционного процесса. И Сталин, и Муссолини, и Гитлер, и Пиночет, и Франко, и полковник Бакаса, и папа Дювалье, — есть прямое порождение демократии, они демократы по своему происхождению. Именно эту власть, тотальную, конституционно укрепленную, жертвующую каждым во имя всех, а всеми во имя власти империи — и называют тоталитаризмом. Такая власть — продукт вторичной переработки общества, Чингисхан к ней отношения не имеет. Скажем, Саддам Хусейн был тиран — но его режим не является тоталитарным, это первичное образование, деспотия, присущая данной культуре. А генерал Пиночет, вероятно, тираном не был — напротив, был либеральным сеньором — но установил тоталитарный режим. Соответственно, борьба тоталитаризма с демократией во многом напоминает борьбу бабочки с куколкой, и приводит эта борьба к образованию новой бабочки.

В послевоенной Европе многим антифашистам казалось естественным перейти от сопротивления фашизму — к сопротивлению любой иной форме угнетения. Заявленная гуманистическая — именно гуманистическая! — программа обязывала.

Альбер Камю в 1944 году (шли бои в Париже) опубликовал текст «От Сопротивления — к Революции»: после оккупации и вишистского режима странным казалось возвращение к Третьей республике. Впрочем, союз социалистов, радикалов и коммунистов под руководством де Голля, разумеется, просуществовал недолго, логика общественного демократического блага всегда побеждает. И это привычное благо отливается в привычную форму — форму империи. То, что послевоенное антифашистское братство просуществует недолго, предсказала еще Ханна Арендт (см. ее «Истоки тоталитаризма»). Отнюдь не доктриной антифашизма были озабочены сильные мира сего после победы — но тотальным контролем над миром. Арендт толковала фашизм как феномен, объединяющий две исконных черты западной цивилизации — расизм и империализм. Однако именно империализм, именно идея империи (о, разумеется, идея «демократической» империи!) и сделалась актуальна для победителей. В ход пошли привычные с римских времен бинарные оппозиции: цивилизация — варварство; в варвары записали побежденных фашистов и коммунистов, а победителей назвали цивилизаторами. Сформировали когорту лизоблюдов-культурологов — и дело пошло. Лишь бы левая идея не прошла, лишь бы на частную имперскую собственность не посягнули. Общественное благо — это именно предотвращение революций, предотвращение бунта голодных.

Средством подавления бунта голодных во все времена была война, то есть не что иное, как бунт сытых. Именно демократическая народная война способствовала прекращению революций и установлению нового порядка.

Англия, прекрасная Англия, первая бросившая перчатку Гитлеру, всегда была контрреволюционной страной, и то, как она последовательно давила Наполеона, и то, как она последовательно стравливала большевиков и фашистов, — действия одной природы. Не то чтобы Наполеон или Сталин несли миру благо, а империалисты не дали благу свершиться, просто любое устройство мира, ставящее под сомнение главенство Британии, — неприемлемо. Черчилль сказал вполне определенно, что ведет войну за сохранение привилегий — то есть за полноценное правление мироуправляющей демократии, за мировой менеджмент. Дрались не с фашизмом, дрались не с идеей расового неравенства, не с лагерями и душегубками, дрались как раз за идею неравенства — такого неравенства, при котором Империя правит миром. Дрались за легитимное неравенство — против революционного. Исходя из этой, главной, задачи мелкие тактические прения сторон не столь уж и важны. Фашист ли, империалист ли, колониалист ли, просто ли созерцатель загородных угодий — история великой Империи расставит все на подобающие места. В конце концов, английский фашист Освальд Мосли был зятем министра иностранных дел лорда Керзона — а внутри большой семьи можно договориться: один проводит границы у Польши, другой их стирает.

Этот бунт сытых, управляемая народная война, стала строительной площадкой новой демократии.

Лет тридцать назад один остроумный человек (Анатолий Ракитов) сказал: «Если разрешить интеллигенту выразить все свои сокровенные желания в одной фразе, дать возможность громко и публично ее выкрикнуть, то интеллигент крикнет: Хочу дубленку!» Надо ли специально отмечать прозорливость Анатолия Ракитова — и то, как его правота подтвердилась всем ходом советской истории.