Я не особенно верю во все эти местные предания, но когда мы прикоснулись к медальону Женевьевы и у нас начались видения, на то была причина — мы с Леной должны были узнать правду. А вот какое отношение к нам имеет Абрахам Равенвуд? Единственным связующим звеном мне показалась «Книга лун». Она присутствовала как в видениях, вызванных медальоном, так и в этом. Но ведь книга пропала! В последний раз ее видели в ночь на день рождения Лены: она лежала в склепе, охваченная пламенем, а теперь от «Книги лун», как и от многого другого, остался лишь пепел.

На следующий день мы с Линком сидели за столом в школьной столовой. Я ел пиццу, прокручивая в голове наш вчерашний разговор о Лене. Линк прав, она действительно изменилась, но не сразу, а постепенно, и теперь я с трудом вспоминал, какой она была раньше. Если бы я мог с кем-то поговорить об этом, мне бы наверняка сказали: дай ей время. Люди всегда так говорят, когда больше сказать нечего.

Но Лена даже не пыталась прийти в себя, не пыталась вернуться к себе или ко мне. Если уж на то пошло, от меня она отдалилась еще больше, чем от всех. Я все чаще натыкался на невидимую стену: пытаясь заговорить с ней вслух или с помощью кельтинга, пытаясь поцеловать ее или вступить с ней в еще какой-либо контакт в более или менее сложном варианте.

Теперь я брал ее за руку и не ощущал ничего, кроме холода. Эмили Эшер посмотрела на меня из противоположного угла столовой, и в ее взгляде сквозила жалость. Меня снова все жалели, но я уже был не «Итан Уот, у которого мама умерла в прошлом году», а «Итан Уот, чья девушка тронулась умом после смерти дяди». Все знали, что у нас сейчас «непростые отношения», в последнее время в школе нас с Леной вместе не видели. Да, Лена никому из них не нравилась, но зато им очень нравилось наблюдать за несчастьем других людей, а я как раз занял свое место на рынке несчастных. Я был не просто достоин жалости — я пал ниже смятого стаканчика из-под кофе на подносе в столовой: я остался один.

Как-то утром, примерно неделю спустя, у меня в голове раздался странный звук: что-то вроде скрежета заевшей пластинки или треска, с которым кто-то вырывает из тетради лист за листом. Шел урок истории, мы обсуждали Реконструкцию — скучнейший период после Гражданской войны, когда Соединенные Штаты пытались воссоединиться. Если вам не повезло и вы ходите в школу в Гэтлине, то эта глава истории вызывает главным образом тоску или, скорее, неловкость, служа вечным напоминанием о том, что Южная Каролина в свое время оказалась не с той стороны баррикад. Всем это хорошо известно, но от предков нам в наследство досталась запятнанная честь нации. От таких глубоких ран всегда остаются шрамы, и пытаться исцелить их окончательно — бесполезно. Мистер Ли продолжал зудеть над ухом, сопровождая каждую очередную сентенцию трагическим вздохом. Я старался не слушать его и вдруг почувствовал, как запахло горелым — то ли как от перегревшегося двигателя, то ли как от свеч зажигания. Оглядевшись, я понял, что запах исходит не от мистера Ли, наиболее частого источника ужасающих запахов в этом классе. Кроме меня, похоже, никто ничего не замечал…

Я услышал, как что-то рвется, обрывки каких-то слов, крики.

Лена!

«Эль?»

Она не отвечала, но сквозь шум я расслышал, как она бормочет стихи, и, поверьте мне, это не те стихи, которые пишут на валентинках в День всех влюбленных.

«Я не махала рукой, а тонула…»

Я узнал стихотворение. Не к добру все это. Если Лена читает Стиви Смит,[2]значит, день грозит обернуться мрачной историей в стиле Сильвии Плат и ее романа «Под стеклянным колпаком».[3]Эти стихи были знаком, что Лена чувствует надвигающуюся опасность. Линк в таких случаях слушал группу «Dead Kennedys»,[4]а Эмма начинала с бешеной скоростью резать овощи для спринг-роллов огромным кухонным ножом.

«Держись, Эль, я скоро буду!»

Что-то произошло, надо было поторапливаться, поэтому я схватил учебники и выскочил из класса так быстро, что мистер Ли даже рта не успел открыть.

Рис впустила меня в дом, изо всех сил стараясь не смотреть мне в глаза, и молча показала на лестницу. На нижней ступеньке в обнимку со Страшилой сидела грустная Райан, младшая кузина Лены. Я погладил ее по голове, но она прижала палец к губам и прошептала:

— Ш-ш-ш! У Лены нервный срыв! Нам сказали вести себя тихо, пока бабушка и мама не вернутся.

Нервный срыв? Мягко сказано.

Дверь в комнату Лены была приоткрыта, петли зловеще заскрипели, и я почувствовал себя полицейским, прибывшим на место преступления. Здесь царил полный хаос: мебель перевернута вверх дном, поломана, кое-что просто пропало. Стены, пол и потолок заклеены вырванными из книг страницами. На полках не осталось ни единой книги. Зрелище напоминало руины библиотеки после взрыва. На полу продолжали дымиться еще несколько страниц. Единственное, чего не хватало — самой Лены.

«Эль? Ты где?»

Стена у кровати не была заклеена страницами из любимых книг Лены. Там было кое-что другое:

Никто-мертвец и Никто-живой.

Никто уступает, а Никто даст.

Никто слышит меня, а Никто заботится обо мне.

Никто боится меня, а Никто просто смотрит в пустоту.

Никто принадлежит мне, а Никто остается.

Никто из них Ничего не знает.

Все, что мне осталось, — прах.

«Никто и Никто». Видимо, один из них — Мэкон. «Никто-мертвец».

А кто же второй? Я?

Значит, теперь я стал для нее «никем»?

Интересно, всем парням так тяжело с девушками?

Неужели всем приходится распутывать запутанные стихи, написанные маркером на потрескавшейся штукатурке?

«Все, что мне осталось, — прах».

Я дотронулся до стены, размазывая слово «прах». Потому что ей остался не только прах. У нас должно быть что-то еще — что-то еще у нас с Леной, у всех нас! И дело не только в Мэконе — моя мама тоже умерла, но за прошедшие месяцы я понял, что какая-то часть ее навсегда со мной. Последнее время я все чаще вспоминал ее.