– Слушаюсь, – подчинился военфельдшер.

– Приступаете сегодня же. Проверите здоровье этих людей. Как они стирают, в чем, ну и, конечно, качество их работы. Вместе с ними проверите одежду охраны, а затем и военнопленных на предмет паразитов, гнилости, грибков… Вам ясно?

– Ясно, – ответил Шпильковский.

– Йоханнес, чего ты стоишь? Похоронить. Живо, – повысил голос комендант на рыжебородого.

– Эй, вы, – крикнул тот на Харитоныча и Макария, – взяли и потащили.

– Нет! – приказал комендант. – Ты не видишь, люди мокрые и уставшие?

– Но не будут же наши солдаты копать яму для этого русского? – возмутился рыжебородый.

– А кто говорил, что это должны делать наши солдаты? Пошли их в лагерь, пусть возьмут четырех пленных, первых попавшихся. Кирки и лопаты возьмете у Олафа на хоздворе. Всё, вперед!

– Есть! – Йоханнес вытянулся в струнку, но в его глазах читалась нескрываемая злоба.

Стайнкукер стоял рядом и улыбался, наблюдая эту сцену. Она так напоминала ему его же армейские будни, которые, казалось, навсегда остались где-то далеко за холодным морем.

Его улыбку заметил комендант.

– Йоханнес, и этого забери. Будет команды переводить и киркой помашет заодно, а то засиделся он в одиночке. От скуки заболеет еще.

– Господин комендант, мне ж сводку с фронтов печатать надо, – Стайнкукер не любил физическую работу, а еще больше не желал встречаться с простыми красноармейцами, которые во время службы в рядах РККА не были связаны с партийной работой. У каждого из них явно имелся зуб на политрука.

– Пошел, – сквозь зубы сказал ему рыжебородый.

Помощник коменданта, солдаты и Стайнкукер один за другим вышли из прачечной.

Комендант еще раз бросил взгляд на мертвого Хомутаря.

– Приступайте к своим обязанностям, господин Шпильковский, – сказал он и тоже покинул душное влажное помещение.

Слова коменданта военфельдшер понял и без переводчика.

* * *

На ужине, который состоял из травяного чая и куска серого хлеба, к Альберту Валерьяновичу подошел Бронислав.

– Ну, замаялись мы, – сказал он, беря свою порцию, – а здесь и поесть нечего. Хоть в наши закрома залезь, – последнюю фразу он произнес шепотом.

– Я тоже замаялся – инспектировал прачечную. Завтра займусь баней. Послезавтра – кухней. Юного разведчика я возьму к себе в помощники. Никанора буду подключать в крайних случаях, а тебя – нет, чтобы комендант и особенно его помощник ничего не заподозрили.

– О, хорошее известие, у нас есть доступ и к продуктам, и к одежде, – обрадовался краснофлотец.

– И даже к мылу, – к ним подошел Капитонов.

– А на хрен оно тебе? – спросил Бронислав.

– Ну как? Чтобы мыться…

– Я имею в виду, зачем его с собой брать?

– С собой и не надо, а вот выменивать на что-нибудь можно, – объяснил хозяйственный Капитонов.

– Ладно, ребята, пойду-ка я полежу немного, – сказал Альберт Валерьянович. – А то уж больно утомился.

– Я тоже, – краснофлотец допил чай и отдал кружку дежурному.

– А ты от чего так устал? – спросил военфельдшер у Бронислава, когда они остались один на один.

– Хоронили Хомутаря. Земля мерзлая, еле выдолбили яму.

– Сам сделал, самому и убрать пришлось, так?

Бронислав промолчал.

– Я против самосудов.

– Все знают, что он предатель. Из-за него столько людей погибло.

– Доказательств-то нет, – настаивал Шпильковский.

– Есть, – упрямо возразил Вернидуб, – с нами копал могилу тот самый комиссар, о котором ты, Альберт Валерьянович, говорил. Он рассказал, что видел дело Хомутаря, там все про него написано.

– Но ты же всего этого не знал.

– Знал. Сердце красного капитана не проведешь. – Бронислав ударил себя кулаком в грудь. – Да и Пудовкин мне рассказывал.

– Пудовкин тоже приврать горазд. Ему если человек не нравится, он всякого насочиняет. Ты лучше держался бы от него подальше, – посоветовал военфельдшер, – за место старосты он человека на тот свет отправит.

– А что мне с ним, детей крестить? – эмоционально отреагировал краснофлотец. – Я с ним стараюсь не сталкиваться. Просто его рассказ удивительным образом совпал с рассказом Стайнкукера.

– И про кого тот комиссар еще рассказывал? – поинтересовался Альберт Валерьянович.

– Да ни про кого. Так, зубы заговаривал, хитрый, сын израилев. Так и хотелось его киркой по горбу огреть и положить рядом с Хомутарем. Терпеть не могу комиссаров. Им бы только револьверами перед строем махать. Человек чуть ошибется, они уже политику шьют, дело раздувают вплоть до расстрела. Жалко, солдаты близко стояли.

– Ты, Бронислав, не пори горячку, а то сам нарвешься на неприятности. Вместо воли в карцере окажешься, и я тебя оттуда не вытяну.

– Да раздражает все, не могу уже, – тяжело вздохнул Бронислав. – Успокоительного бы. Спирту там или валерьянки, – уголками губ усмехнулся он.

– Валерьянки, говоришь… Издеваешься…

– Да нет, я серьезно, Валерьяныч. Завтра, если распогодится, пойдем с сапером записываться на работу. Он тоже ходит злой, как медведь-шатун. Хоть свободы чуть-чуть глотнем. А я море увижу. Уже целую неделю штормит, никого на работу не берут. С тоски тут издохнешь совсем.

– Надо держаться, – вздохнул Альберт Валерьянович.

Шпильковский в душе осуждал убийство Силантия, но для себя он решил списать это на очередной ужас войны.

Наступило время отбоя, и в бараке выключили свет. Кольцо тусклого света оставалось только вокруг «буржуйки». Те из военнопленных, которые не хотели спать, собрались вокруг печки, чтобы потравить байки. Но большинство заключенных лагеря побрели к своим нарам…

В воскресенье утром над островом заунывно бил колокол. Жители маленьких поселков и отдельно стоящих усадеб надевали праздничные костюмы и отправлялись в единственную лютеранскую кирху, сложенную из красного кирпича. Ее высокая башня с острым пиком, словно острие морского кортика, казалось, вот-вот вспорет брюхо нависающей над островом туче или проколет огненный шар солнца, если день выдавался погожим. Военнопленные красноармейцы, призванные в ряды РККА из центральных и восточных областей СССР, попавшие на работу к «хозяину», жившему недалеко от лютеранского храма, застывали в удивлении. Такой архитектуры, такой красоты собора и ухоженности прилегающей территории вокруг они никогда не видели. Церкви в России стояли заколоченные, обшарпанные. В монастырях, в лучшем случае, располагалась какая-нибудь артель или коммуна, в худшем – лагерь для уголовников и врагов народа.