— Так что же тебя сбило с ног?

И не сразу понял, что зверь подтянулся к своему краю, а когда понял, недоумение его усилилось. Нечасто в здешних местах зверь доживал отпущенные ему дни и благополучно возвращался в другой мир.

— Да-а… — минуту спустя, отринув недоумение, сказал Антоний и заглянул в теперь уже не лютые, а как бы потускневшие от извечной волчьей тоски, молящие о чем-то глаза, но скорее, о том, чтобы дали спокойно помереть. Зверь и в самом деле ощущал в уже не подвластном ему теле это, еще сохранявшееся в нем желание. Старому волку не хотелось бы снова испытать жгучий, постыдно гнавший его через леса, обламывающий все в нем страх, который он испытал три года назад, когда нечаянно набрел на охотничью сторожу и был встречен тяжелой картечью. Одна из них перебила лапу, причинив сильную боль. Эта боль до сих пор жила в памяти и не давала сосредоточиться на том, что предстояло ему пройти. Впрочем, волк догадывался, что нынче человек не порушит его изготовленность к смерти, которая так пугала раньше, а теперь казалась желанной. Нет, не то, чтобы зверь осознавал это до конца, просто в его исхудалом теле ощутилась чуждая ему в прошлые леты несопротивляемость даже и тому, что способно растоптать сущее в нем. И он не хотел бы, чтобы она исчезла. В последний момент волк, собрав остатние силы, дотянулся до человека и положил ему на колени перебитую картечью, искривленную лапу.

Антоний дождался, когда уйдет из тела старого зверя жизнь, а потом оттащил его в узкую расщелину меж скал и забросал сверху сухой травой; на сердце стало осветленно и легко, как если бы помог ближнему обрести последнее пристанище.

Далеко заполдень Антоний подошел к Светлой, это свое прозванье поселье получило от речки, та и вправду была светлой; заглянешь в ее водяное нутро и опахнет тебя легкой прохладой и взбодрит, хотя бы ты и был к сему часу измучен неимоверно, и ты увидишь на самом дне тяжелым северным серебром отливающие камушки, и захочется протянуть руку и потрогать их, и ты потянешься к воде, но из твоей затеи ничего не выйдет: не только по-горному быстра речка и своенравна, но и глубока.

Антоний вышел к околице и остановился. Не сразу понял, что с ним, отчего вдруг защемило на сердце. Но, когда повнимательней огляделся, увидел смутившую его перемену в посельском укладе. Несвычный замечать что-либо в мирской жизни, тут он отметил странное неустройство: как будто почернелые, вросшие в землю домы с узкими, с какой-то притаенной грустью смотрящими на мир глазами-окнами, с изрядно побитыми приступками крылец, уже не те, родовитые, понимающие про свое назначение, умеющие и ослабленными от долгожития стенами сохранять домашнее тепло, но словно бы утратившие что-то в себе, вроде бы даже легкое ухарство обозначилось нынче в них, точно бы и они на людской манер хотели сказать:

— А, пропадать, так с музыкой!..

Вон и дым из труб не так белес, как раньше, нет в нем еще в прошлый раз отмеченной Антонием неспешности, издерганный какой-то дым, круто почернелый. И зеленя в огородах не те, потускнели, повяли. Странник, помнится, говорил об этом Прокопию, и тот, грустно качая головой, отвечал, что по-другому и не может быть, домы-то ставлены и ухожены людскими руками, в каждом из них от души человеческой, потому и чувствуют себя как люди, и мучаются, и страдают, а иной раз плачут.

— Ты видел на стенах серебряные потеки? Откуда бы им взяться? Стены-то старые, иссохшие до самого нутра. Вот я и говорю: то не смоляные потеки — слезы…

Антоний вошел в поселье, в самый центр его, и тут углядел неустройство, но уже душевного свойства: несвычно много людей нынче в улочках, сумные и беспечно веселые, разные, толкуют о чем-то, а коль прислушаешься, то и поймешь, ни о чем, так, по мелочи… А ведь прежде жители Светлой отличались домовитостью, всяк сидел на своем хозяйстве крепко, за ворота отчего дома выходил только по надобности. Антоний вздохнул, в нем, хотя и слабо, всколыхнулось, тень пробежала по узкому лицу, и была она странно осязаема, точно бы обладала физической формой и придавливала, отчего странник невольно провел по лицу ладонью в намерении отогнать ее. Но это не удалось. Мимо сновали люди, но никто не посмотрел на него, словно бы он был для них пустое место, хотя это, конечно же, не так, внутри что-то вдруг вздергивалось, смутьянилось, а нередко сомнение придавливало, но всяк из людей относил это не к блаженному, к чему-то иному…

Антоний, потолкавшись по заулкам, переходя из одного в другой вялым нескорым шагом, в котором при желании можно было угадать определенное намеренье, как бы в укор павшей на поселье суете, в какой-то момент увидел стелющийся над кузницей, чуть в стороне от поселья, бледно-синий дымок, и скоро очутился на подворье, заваленном ржавеющим угреватым железом. Раньше кузница принадлежала колхозу, и тут с утра до ночи стучал тяжелый молот, жарко и задышисто хрипели мехи. Но потом кузница оказалась никому не нужна, мастера покинули ее и с тех пор не возвращались. Месяц-другой она так и стояла, сиротливая и заброшенная. Но вот приехал в поселье Митя Огранов, художник, долго ходил вокруг изрядно осевшего почернелого домика в раздумьи, а не сделать ли тут мастерскую? Мысль эта, нечаянно забредшая в Митину, заросшую обильным рыжим волосом голову, оказалась такой сильной, что он уже не мог совладать с нею. Впрочем, нечаянность в данном случае не была случайной. Митя уже давно мечтал о своей мастерской. Он и в город-то в свое время рванул потому, что в одном из писем давний приятель сообщал, что теперь он сам себе не брат, ему выделили помещение для мастерской и загрузили заказами: дескать, мы-тебе, ты-нам… Отрабатывай! А еще сообщал старый приятель, что он нынче на волне благодаря неприятию реалистического рисунка, за что не однажды его хотели выгнать из училища, но почему-то не выгнали; приятель писал, что он поменял свою неблагозвучную фамилию, и теперь не Занудо, а Черкасов, и, если Митя приедет в город и захочет встретиться с ним, то пускай ищет художника новой волны, постмодерниста Васю Черкасова. Митя раз прочитал письмецо, два, прикидывая: «Почему бы и нет? Чем я хуже раздолбая Васьки, который так и не научился за годы пребывания в училище держать рисунок?» Сказано-сделано. Плохо только, не принял Митю хитрый, самоуверенный, торгово-площадной Иркутск.