— Ты долго шел ко мне.

— Да, долго, — отвечал Агван-Доржи. — Но это ничего… Я хочу слушать твои сказания. Я всегда, слушая твои сказания, наполняюсь новой энергией, она не угнетает, как это часто происходит, когда встречаешь сильного духом человека, в котором нет благости, но возносит высоко.

— Да, так. Энергия моих сказаний направлена к свету, она и меня выдергивает из давно минувшего и ставит рядом с тобой. И это хорошо. Что есть смерть? Переход из одного состояния в другое. И не всегда мы способны понять смысл этого перехода. Отражает ли он истинное призвание человека? А если так, почему живущих на земле, еще не подошедших к черте, мучают сомнения, как если бы люди запамятовали про свои добрые дела, про свою карму?

— Так отчего же?..

— Оттого, наверное, что не все понимают значение всемирного покоя, к чему тянется человеческая мысль, сама по себе существующая, независимая от желаний, но иной раз поглощаемая ими, постепенно утрачивающая свою изначальность. Все же и теперь еще есть люди, кто осознал тщету желаний и возвысился над ними. Ты один из них, и потому способен видеть меня и слышать мои улигеры. Я пою…

Откуда-то появлялся хур, легкий, почти невесомый, словно бы склеенный из какого-то воздушного материала, и пальцы улигершина касались солнечных нитей-струн хура, и лилась мелодия, ни с чем в земной жизни несходная, и звучали слова вроде бы привычные для слуха, но было в них и такое, почему они тоже казались привнесенными из небесной глубины, и на сердце у Агвана-Доржи рождалась опаска: вот смолкнет песня, и он не сумеет ничего вспомнить из томительно нежных слов.

Я странник, и я бреду по земле, не зная, куда и зачем?.. Я сам по себе, и у меня тоже кто-то был в жизни: Жена ли, мать ли с отцом?.. Но я ничего не помню, потому что не хочу помнить. Я не хочу найти себя в этой жизни. Она чужая, она отвергла меня. Но и я отверг ее… Надо мною небо, не это, ближнее, Другое, сияющее и благодетельное. Там тихо и нестрагиваемо с места. Придет время, и оно примет меня, дух мой. И да будет со мною Будда!

Замолкли струны хура, угас голос старого улигершина, но Агван-Доржи все сидел посреди поляны, и ярко-синие цветы багула тянулись к нему, нашептывали что-то, рождаемое в их слабом земном естестве. Но вот он поднялся с травяного покрова, оглядел окрестности, как бы желая еще раз увидеть улигершина и уже зная, что этого не случится: улигершин появлялся ненадолго и каждый раз неожиданно исчезал, как если бы растворялся в пространстве, превращался в малое белое облачко. Оно и теперь висело над головой Агвана-Доржи. Но вот начало подыматься все выше, выше, пока не сокрылось в высоком небе. Агван-Доржи еще какое-то время не сводил глаз с его слабеющего свечения, потом вздохнул и пошел, чуть припадая на правую ногу: в колене засаднило, должно быть, от длительного неподвижного сидения на земле, — и думая про то, что услышал и находя в этом благостное для души.

5.

Антоний сидел на байкальском крутоярье, свесив с обрыва длинные, гудящие от долгой ходьбы ноги, и слипающимися глазами смотрел на синюю полуденную волну, лениво, с явной неохотой накатывающую на каменистый берег. Нет, ему не хотелось спать, просто глаза устали наблюдать за ближним миром, в котором если что-то и происходило, то чаще не во благо человеку. И, если первое время он удивлялся, то теперь удивление исчезло, зато появилась убежденность, что непотребно велики людские прегрешения, не переступить через них, не отодвинуть в сторону. Странно, что Антоний, догадываясь про свое неземное происхождение, стал ощущать в себе эту, вселенскую вину, точно бы и он согрешил. Но ведь не было же этого. Не было! Но, может, тут что-то не так, и накапливающееся в нем день ото дня, стесняющее душу от содеянных не им грехов, он хотел бы взять на себя? Возможно, тогда осветлело бы в жизни, отступило бы зло от сердец, ныне устремленных к погублению остатнего, Божьего?

Было тихо, так тихо, что слышалось, как пошевеливается галешник, омываемый искряно белой водой, да в ветвистых кронах деревьев, неподвижных и угрюмоватых, что-то слабо и задышисто потрескивало. Мало-помалу Антоний задремал, все более отстраняясь от ближней жизни, пока она не сделалась и вовсе призрачной; и тогда он увидел себя возле Престола Всевышнего, в окружении светлоликих ангелов, те ласкали его воздушными серебряными крылами и говорили что-то дивно сладостное и нежное. Но в какой-то момент он, уже не ощущающий тягостности в теле, вспомнил, откуда вернулся в мир небесной благодати, и слабое беспокойство коснулось его существа, он обратил светлый лик к ангелам и вопрощающе сказал:

— А как же люди? Как они без меня? Не погрязнут ли и вовсе во грехе?

И по мере того, как росло беспокойство, ангелы все дальше отступали, пока не превратились в слабые тени на синем полотне неба. Антоний с усилием открыл глаза и посмотрел вокруг, заметил прыгающие серебряные блестки на водной поверхности и не сразу понял, что это капли дождя. «Странно, небо-то чистое, и я только что побывал там. Знать, еще не настало время вернуться в небесную обитель ангелов. Знать Господу потребно еще что-то, почему необходимо мое присутствие среди людей».

Он еще какое-то время сидел на желтом крутоярье, потом поднялся на ноги, попытался отыскать лесную тропу, которая бежала вдоль старой железной дороги, а не найдя: должно быть, заросла дурнотравьем, хотя с месяц назад жители ближнего поселья прошлись тут с косами, — невесть почему огорченно вздохнул. Он не успел еще разобраться в себе, в своем душевном состоянии, стронутом с привычной укрепы, когда услышал тихий скулящий вой, и насторожил уши. Кажется, вой доносился от ближнего хилого кустарника, росшего чуть в стороне от одноколейки. Не тратя и минуты на размышления, Антоний подошел к кустарнику, раздвинул колючие, пригибающиеся к земле ветки и увидел изжелта серого, жадно поводящего боками волка, спросил с участием, не выказав и малого удивления:

— Ты чего тут затаился? Скрадываешь кого?

Зверь поднял острую клыкастую морду, посмотрел на Антония красно сверкнувшими глазами, но, видать, не почувствовал исходящей от человека опасности и в бессилии уронил голову на мокрые камни, широко распахнув пасть и почти ощущаемо человеком заглатывая воздух, которому ему не хватало. Антоний встал на колени и провел неспешными руками по длинному мускулистому телу зверя, ища на