клонит, грустно усмехнулся: — рисунок углем в галерею Мартиш-Холла? Помилуйте, меня засмеют. Нужно быть по меньшей мере Ви Данчи, чтобы твой набросок взяли в такое место.

— Дорогой мой, что ты теряешь? Ты уже всё потерял. Что страшного случится, если ты придешь завтра сразу после открытия и повесишь портрет госпожи Амандии Рухан среди выглаженных пасторалей и наивных дев с кувшинами? Разве что кого-нибудь хватит удар от такого наглого святотатства! — захохотал поэт.

Ночь в Галерке — тот же день, только приходится жечь лампы. Дети здесь привыкли спать при оперных ариях и бурных дискуссиях о влиянии философии прагматизма на новое искусство синематографии. Вот и сейчас сын музыкантов давно сопел в углу на родительской кровати, а вокруг бегали, спорили, привели некоего невзрачного типа с картоном, очистили стол… У кого-то в соседнем доме нашли закрепитель… Редмонд даже не понял, что его самого уложили рядом с мальчишкой, но быстро провалился в сон.

Его растолкали, когда комната наполнилась серым утренним светом. На столе лежала широкая, завернутая в старую простынь конструкция. Редмонда провели в ванную, оделили мылом и ветхим полотенцем, а когда вернулся в комнату, ему выдали белую сорочку — воротник в меру обтрепан, манжеты чуть желтоваты. На кровати лежал его же выглаженный жилет, и… серебристый бархатный сюртук?

— Дорогой мой, фрака твоего размера у нас не нашлось, но ты художник, а не какой-нибудь администратор! К тому же мы пойдем с тобой. Стой! Штаны сними, дай поглажу.

Редмонд понял, что сопротивление бесполезно. Он оделся и прикрыл всё безобразие собственным невзрачным пальто. Его цилиндр, к счастью, темно-серый — подходит и к пальто, и к этому, с позволения сказать, сюртуку.

На кэб у него хватало, и от захвата извозчика силами Галерки Редмонд отказался. Поэт-драматург облачился в клетчатый костюм с желтым шейным платком и темно-синее пальто. Госпожа Амандия в пурпурном платье истинно королевского оттенка и красной пелерине привлекала больше внимания, чем оба ее спутника, вместе взятые.

Спутники шли по обе стороны Редмонда, будто подозревали, что он может сбежать. Такая мысль действительно была, но с подобной “охраной” и свертком в руках это было невозможно.

К галерее Артиса подъехали в пять минут одиннадцатого. В ответ на вопрос служителя поэт скинул ему на руки пальто, Амандия последовала его примеру с накидкой, и Редмонду ничего не оставалось, как передать сверток поэту и разоблачиться вслед за всеми.

Поэт двигался сквозь присутствующих будто лодка через тихую заводь. Редмонд лишь тихо подсказывал: второй зал направо… вот тут, за второй колонной.

Конечно, место не оставили пустым. Поэт снял чей-то пейзажик, взял из рук Редмонда вставленный в паспарту портрет, водрузил его на стену и картинным жестом снял простынь.

Вокруг ахнули. Господин Артис уже спешил к месту скандала.

— Что происходит? Господин Чаркол, что вы себе позволяете? Что… это?

— Как и было обещано, “Гордость короля”, — ответил поэт. — Портрет актрисы Амандии Рухан в роли королевы Эльзабет. Что есть наивысшая гордость короля, как не прекрасная королева?

Господин Артис, казалось, задохнулся от наглости собеседника.

— Артис, говорил я тебе, что овечки отживают свое? — господин в иссиня-черном цилиндре показал тростью на девочку с кувшином на соседней стене. — Прекрасно! Обратите внимание, господа, на что способен уголь в умелых руках.

“Да это же…”

Рендмонд оцепенел, не решаясь произнести даже про себя имя господина с седыми усами. Это же владелец конкурирующей галереи напротив, господин Мангельм!

Вокруг загомонили, заговорили, задвигались. Кто-то возмущался осквернением храма живописи ремесленным исподним — уголь годится лишь для набросков, и только! Кто-то восхищался новым словом в высоком искусстве. Господин Мангельм смеялся, Артис что-то ему доказывал, Мангельм шепнул пару слов молодому человеку рядом, тот направился к Редмонду и протянул карточку: “Бульвар Мартиш-Хилл, пятнадцать, четыре часа дня”. Оторопев от того, как повернулось дело, Редмонд едва не пропустил новый скандал.

— Госпожа-а-а Рухан! Мне говорили, что искусство — великий обман, но чтобы настолько! Не напомните, когда бы вы играли королев?

— Клоcпис-с-с… — поэт шагнул вперед, прозаически сжав кулаки, но госпожа Рухан истинно королевским жестом остановила его порыв и приняла вид — копию рисунка.

— Кто вас растил и воспитал?

Вас презирает королева,

И ваше счастье, что для гнева

Ваш статус слишком низко пал.

— Великолепно! — Мангельм взмахнул тростью и насмешливо глянул на позеленевшего от злости Артиса. — Чьи это стихи?

Поэт снял котелок и отвесил глубокий поклон, будто на нем старомодный камзол, а в руках — широкополая шляпа, что метёт перьями пол.

— Чтобы мир не погряз в производствах нелепых,

Творцу заплатите чеканной монетой!

Мангельм хохотнул:

— Госпожа Рухан, приходите в четыре часа вместе с вашими приятелями. Моя галерея не чужда новым веяниям. Кажется, в столице уже ставили эксперименты, соединяя картины и поэзию. Чем мы хуже?

Мини-бонус

— М-да, — Пэм откинулась на диванные подушки. Одной рукой она почесывала за ухом Майкрофта, другой гладила Минерву, а Фицуильям пристроился сбоку и недовольно мявкнул, когда она пошевелилась. — Всего-то трое. Говорят, волноваться нужно, начиная с шести. Что, прохвосты, еще троих примете?

Майкрофт скосил на нее зеленый глаз и фыркнул.

Когда-то ей хватало одной Минервы. Но сын отправился за счастьем в Новый свет и не мог взять Майкрофта с собой, а Фицуильям нашелся сам — сидел под снегом и дрожал. Ехидные соседки сказали, что четвертый, пятый и шестой — вопрос времени.

Внезапно как по команде все три усатых компаньона вскочили и навострили уши. Фицуильям, стелясь по полу как заправский охотник, подкрался к входной двери и затаился. Остальные подтянулись следом.

— Что там?

Никто из троицы и ухом не повел. Пришлось подойти самой.

— Что?

Майкрофт приник носом к щели.

Отогнав всех троих подальше и вооружившись зонтом, Пэм отперла замок и потянула ручку на себя. Что?!

За дверью стоял мешок. Нет, стоял — неверное слово. Мешок за дверью шевелился, будто нечто пыталось вылезти наружу. Но это не самое страшное: внутри мешка жалобно плакали.

* * *

— И чем же вас кормить?

На ковре гостиной жались друг к другу три… Пэм затруднялась подобрать определение. Больше всего они были похожи на осьминогов, у которых щупальца заканчиваются тремя пальцами, а четыре глаза смотрят в четыре стороны. Все “осьминожки” были разных цветов: красный, оранжевый и синий.

У нее и мысли не возникло сдать неведомых детенышей ученой братии — а в том, что это были детеныши, Пэм не сомневалась. Их же посадят в клетку и будут мучить! А то еще кого-нибудь из них… нет-нет! Ни