мы тебя в Пытошную башню. И будут тебя там пытать. Небось тогда и по русски заговоришь, немец!

Доктор руками всплеснул, сердито захохотал и что-то заговорил по немецки, строго так, даже ногой притопнул.

Переводчик помялся немного, в затылке почесал, но Фынгаданов еще что-то ему сказал, и он тогда заговорил:

— Сказывает дохтур, что, мол, ты это зря про пытку. Он-де, цесарского величества подданный, и пытать-де его не мочно, а коли ты с пригрозою молвить ему будешь, он сказывать не станет, и великому государю на тебя доведет.

— Вишь ты, норовистый какой! — удивился Алмаз Иванов. — Ну, да ин ладно. Не об ем спрос. Сказывай, дохтур — нам про то подлинно ведомо, — пошто ты того лекаря Ондрейку к царице Марье Ильинишне водил, в те поры, как царевич Симеон Алексеич живой был? А тот Ондрейка на царицу Марью Ильинишну да на царевича Симеона Алексеича по ветру напустил и след их государский вынял. А с того самого наговора царица Марья Ильинишна занедужила и царевич тож. А там царицы и не стало, а спустя малое время и царевич, Симеон Алексеич, помер. А приключилась им смерть с того, что тот Ондрейка, колдун и чародей, на их след пеплу чародейного сыпал. А тот след ты Ондрейке указал.

На тот раз доктор видно не понял слов дьяка, хоть и слушал его хорошо. Толмач должен был ему все перевести.

Пока переводчик говорил, Фынгаданов не один раз фыркнул и плечами пожал. А потом быстро заговорил по немецки.

— Дохтур говорит, — сказал толмач, — что царица Марья Ильинишна померла от огневицы. Приключилась у ней, как царевна Марья Алексеевна родилась. А царевич, Симеон Алексеич с роду здоров не бывал, все ножками маялся, и вылечить-де его никак не мочно было. Сам он, дохтур, и лечивал его и другие дохтура, немцы же. И про то про все в Дворцовом разряде писано. А про порчу-де и наговоры на след, так то, мол, все бабьи сказки.

Фынгаданов еще что-то сказал и толмач нехотя прибавил:

— И тому, мол, верят едино лишь дураки.

— Русски! — крикнул Фынгаданов. — Russische Narren![52] — повторил он по немецки.

— Про то спросу не было, — с обидой сказал дьяк.

— А вот пошто ты, — обратился он к доктору Фынгаданову, — того Ондрейку вверх к царице Марье Ильинишне водил и царевича Симеона Алексеича ему показывал?

Фынгаданов на минуту задумался, а потом вдруг хлопнул себя по лбу, рассмеялся и заговорил, стукая правой рукой по ладони левой.

— Дохтур говорит, — сказал толмач, — что, мол, царевич Симеон Алексеич родился в 173-м году[53] (1665) помер в 177-м (1669), алекарь-де Ондрей Федотов посылан в полк много ране, как царевич не родившись был, а на Москву воротился лекарь тот, когда и царица Марья Ильинишна и царевич Симеон Алексеич померши были. Дохтур Фынгаданов не мог-де тому лекарю Ондрейке Федотову царевича Симеона показывать, когда того лекаря в те поры и на Москве не было.

— Скажи ты ему, — быстро заговорил дьяк, — что, може, он про то запамятовал, в кую пору тот лекарь в полк посылан был и коли́ он на Москву возворотился.

Фынгаданов сейчас же заговорил в ответ и толмач перевел:

— Про то про все в Оптекарском приказе подлинно писано и можешь ты сам досмотреть, когда хошь, а он про то верно знает.

Дьяк недовольно крякнул и сказал, что больше ему дохтур ни по чем не надобен. Может он идти в Оптекарский Приказ. А когда придет до него нужда, дьяк за ним снова пришлет.

Доктор поклонился, сказал: «Guten Tag»[54] и быстрыми шагами вышел из Приказной избы вместе с переводчиком.

— Вишь, чортов немец! — сказал с досадой дьяк Бориске подъячему. — И страху на их, нехристей, нету. Дал им великий государь волю. Ободрать бы его кнутом, небось не так бы заговорил!

— А ведь как подвел-то немец, Алмаз Иваныч, — сказал Бориско. — Будто и впрямь не мог Ондрейка на царевича да на царицу матушку порчу напустить.

— Ну, ты, помалкивай, покуль не спрошен, — сердито оборвал его дьяк и стал разбирать бумаги.

Вдруг дьяк быстро поднял голову и крикнул подъячему:

— Бориско, беги живой ногой за немцем, вороти его. Скажи — беспременно в Приказ требуют. Скорея!

Бориско стрелой вылетел из избы.

Дьяк поспешно разбирал бумаги и наконец вытащил ту, какую ему надо было. Он положил ее сверху на стол, а сам встал и забегал по горнице.

Скоро на лестнице раздались шаги. Дверь распахнулась, показался сердитый немец, а за ним Бориско и переводчик.

— Nun, was denn noch?[55] — заговорил Фынгаданов и прибавил по-русски: — Нэ имей времья.

— Ладно, ладно, знаем, — сказал дьяк. — А вот ты мотри бумагу. Ты што-ль писал? — и, чтоб понятней было, дьяк ткнул пальцем в бумагу, а потом в грудь доктору.

Читать по-русски Фынгаданов умел. Он быстро посмотрел бумагу и кивнул головой. — Nun, ja, ja, das hab ich geschrieben[56] ответил доктор и ткнул в свою подпись…

— Ага, признаешься! Стало быть, зелье то отравное? Яд? — спросил Алмаз Иванов.

— Яд! — повторил Фынгаданов.

— Ну, а ведаешь, кто то зелье делал? — опять спросил дьяк. Глаза у него так и поблескивали.

Фынгаданов отрицательно покачал головой.

— Твой лекарь любый-то и делал, Ондрейка Федотов! — сказал дьяк с торжеством. — И дал того зелья младенцу испить, князь Одоевского мальченке. А с того зелья младенец-то и помер.

— Mein Gott![57] — вскричал доктор. — Das kann nicht sein![58] Нэ мошет бить!!

— Вот тебе — и нэ может бить! Отравил младенца лекарь-от твой хваленый. Убойца он, а не лекарь! Пытать его будем, а там в срубе сожжем! — прибавил дьяк с злобной радостью. — Можешь итти, немец, не надобен ты мне боле.

Доктор давно не слушал дьяка. Он стоял, глядя прямо перед собой и бормотал что-то по-немецки. Наконец переводчик дернул его за рукав и потащил к двери. Фынгаданов пошел и даже «Guten Tag» забыл сказать.

Боярыня Одоевская повинилась

Боярыня Авдотья Ермиловна Одоевская словно не в себе. Ходит по горницам — места не найдет. Сегодня по указу великого государя бояре чинят допрос князю Никите Ивановичу. И за мужа боярыне боязно, и еще другая на сердце забота. Носит она в руках скляночку, небольшую. То в повалуше на стол боярина поставит, сама уйдет. То назад прибежит, схватит к себе унесет.

Тянется время, нет ему конца.

Наконец заскрипели ворота. На дворе лошади копытами застучали. Боярин во дворец верхом