Резко оборвав себя, он перешел к теме моих новых полномочий. Вызвал секретаря и продиктовал ему письмо, после чего выдал мне разрешение на передвижение в комендантский час, который был введен по всему городу.

Впереди, набравшие воды от долгих дождей, разбухшие от нее, видны приземистые корпуса медицинского факультета. Из темно-красного и белого кирпича, они были растянуты по улице, как сухожилия. По их длинным коридорам нужно было долго плутать, чтобы найти анатомический зал, где я когда-то мечтал стать медиком. До сих пор в деталях помнится мне стол посредине, ряды деревянных кресел амфитеатром. На потолке хорошие, сильные лампы. И стены, на которых с пугающей точностью вырезаны «детали и шестеренки» человеческого организма. Я обычно выбирал место под селезенкой, уж не знаю, почему. Были места и покозырнее, как, например, под выпуклым деревянным сердцем с трубками сосудов. Оно находилось в простенке окон, и освещение там всегда было самым лучшим. Медикам для занятий необходим хороший свет.

Не помешало бы немного его и мне сейчас, точнее, делу, которое я про себя уже называл «моим». Но там света, точнее, никакой ясности не было, как в коридорах, по которым я шел. Окна забиты, лампы почти все не горят, высокие двери кабинетов закрыты, и по пути мне не встретился ни один человек. Я знал, что многие здешние медики сутками работают в госпитале, который располагался тут же, в одном из корпусов. Нужная мне дверь была из матового лунного стекла, за ней двигались тени и звонил телефон.

Я обрадовался, что телефонная станция не прекратила работу, но тут же услышал, что звонок был обо мне, о моем приходе. И что за дверью довольно громко обсуждают именно меня. Я успел расслышать: «Лисица! Да что вы! Влез в это дело, и мало того выгнали, так и стипендии лишили… платили как способному…», а потом еще: «скандал, глупо» и «да, но ведь и не медик даже, отчислен… не помню…». Я понимал, как унизительно и бестактно, неприлично слушать все это, и не мог уйти.

Наконец я сделал шаг от двери и подумал, что ни за что не войду туда. Не стану объясняться, пусть даже и был этот звонок. Так я думал минуту. Но у меня было дело и шанс, хороший шанс на настоящую работу. А за это я готов был слушать любую глупую болтовню, осознавая, что за моей спиной не только они сплетничают. Но это мне должно быть все равно – и значит, будет. Решительно и быстро, чтобы больше не сомневаться, я постучал.

Пока отдавал бумаги и объяснялся, меня осматривали, затем снова читали мои бумаги. Когда все разрешения были даны, уже по пути к моргу я вспоминал всю мою «ту самую историю», снова пытаясь понять: что именно я мог сделать тогда по-другому? Что изменить? Осуждающие меня, в общем, были правы. Произошел скандал, и глупо, наверное, было затевать его. Но что я мог поделать? Хоть и добился я лишь своего отчисления и нескольких статей в газетах.

Все дело в том, что я еще на первом году обучения понял, что посвящу себя судебной медицине. Все свободные деньги я тратил на подписку медицинских журналов. А когда их не хватало, то пользовался хитростью, известной всем студентам. В местных кофейнях, которые держали греки и итальянцы, купив хоть чашку кофе не дороже двадцати копеек, можно было бесплатно читать многие толстые журналы и любые газеты. Одну чашку мы иногда с товарищем заказывали на двоих, из экономии.

Так, мне посчастливилось наткнуться на работу ученого Лебедева «Искусство раскрытия преступлений», она вышла бесплатным приложением к «Вестнику полиции». В ней впервые рассматривались вопросы пальцепечатания (дактилоскопии) и судебно-полицейской фотографии. С нее я начал свой небольшой архив нужных материалов, мечтая поставить их на полке кабинета судебного врача. И однажды приобрел по почте невероятно дорогое издание – «Элементы судебной медицины и хирургии» австрийского медика Пленка. Помню, как я ждал эту книгу, с каким чувством открыл ее. Мне казалось – так я думаю и сейчас, – что и основатель французской школы судебной медицины Лакассань, и его соотечественник Бертильон говорили со мной на одном языке: я думал как они, а они – как я. Конечно, я и в мыслях не ставил себя с ними вровень, но хотел бы встать с ними рядом как ученик.

И вот план стать одним из врачей кабинета научно-судебной экспертизы здесь, на юге, пришел мне как-то в голову и уже не оставлял меня ни на день. Само собой, ничего подобного здесь не было. И странно, что именно эта честолюбивая мечта привела меня к катастрофе. Хотя уже сейчас, глядя на все, я понимаю, что «катастрофа» – громкое слово. Да и в любом случае, по-настоящему ведь в ней погиб не я. Моей виной было то, что я не сумел вытащить из нее другого, настойчивости и моих тогдашних знаний не хватило. Как мало было опыта, но как я был самоуверен! Об этом я никак не мог забыть, да и к тому же мне частенько все это напоминали.

Это были несвойственные мне философские мысли. И, пожалуй, они были особенно неуместны здесь, у входа в подвал при кафедре судебной медицины. Как оказалось, я уже некоторое время стоял прямо у его обитой металлом двери. Усмехнувшись и одернув себя за это, я стал спускаться вниз. Но настроиться на дело не удавалось. Я волновался все сильнее. Зачем-то стал вспоминать, что для проведения исследований мне может понадобиться предписание пристава, которого, конечно, нет. А что мне делать с протоколом исследования? Какой порядковый номер ему дать для отчета в журнале? Да и есть ли этот журнал вообще, когда во всем городе нет ни бумаги, ни чернил, ни электричества?

Чтобы не раскиснуть, я напомнил себе, что автор блестящего «Судебного вскрытия» Каспер работал в Берлине в страшном подвале столетней покойницкой. В условиях уж, наверное, похуже моих. Мысленно листая его руководство, я принялся доставать из чемоданчика все необходимое. Монотонные, размеренные действия придавали уверенности, а чемоданчик был как старый друг. «Ничего, мы с тобой на пару справимся», – как бы говорил он, выдавая инструменты – несколько изогнутых ножниц, иглодержатель, линзы, кусачки Люэра, небольшие, но удивительно точные весы, которые я сделал сам.

Несчастный мертвец, телеграфист, лежал передо мной, укрытый до плеч кожаным покрывалом. Улыбка пропала. Лицо его было спокойным. Я читал, что Бертильон испытывал отвращение при виде мертвых тел. Я же чувствовал грусть, злость на несправедливость насильственной смерти. «И последний враг истребится – смерть», – вспомнил я из Ветхого, кажется, Завета. Мне хотелось понять, что есть смерть. Прекращение функций? Но ведь есть глубокий летаргический сон, беспамятство. Что-то другое уходило из мертвого тела. Будь я истинным верующим, а не сомневающимся медиком, я бы назвал это душой или некой искрой жизни. Мне хотелось поймать того, кто ее погасил.

Я тщательно осмотрел место раны на затылке. Хотя сложно было определить, был ли это удар тяжелым предметом или травма в результате падения, я склонялся именно к падению. Об этом говорили повреждения – трещины в области основной кости: при падении нагрузка на череп значительно больше, чем при ударе. Работая в тусклом свете, я старался быть особенно осторожен еще и потому, что недавно прочел статью австрийского хирурга об опыте применения им при операциях кожаных перчаток с крагами. Австриец писал о том, что такие перчатки предохраняют руки врача от антисептиков, которые разъедают кожу. Я уверен, что они совсем не лишняя защита от инфекций, которых в мертвом теле может быть множество. Никаких перчаток, конечно, у меня не было, и я немного завистливо подумал о том, что хорошо было этому австрийцу рассуждать о них в своей наверняка светлой и отапливаемой операционной. В моем же подвале становилось все холоднее и темнее, дневной свет давно ушел, а лампы справлялись плохо. Но и подгонять себя я не стал.