на маяке, без укрытия, возле моря, а тут такие нежности получаются перед хозяйкой, перед обычной взрослой женщиной, не имеющей никакого отношения к нашим планам, к нашему путешествию.

Мол, можно мальчик здесь переночует?

И это постельное белье нужно просить. Так не должно быть.

Я понимаю.

Я же ничего не имел в виду такого.

Негде так негде, я и не хотел.

– Но просто в гости, – он подмигивает, – просто в гости-то никто не запретит прийти.

Бегу за Лисом, он показывает: вот улица, вот тут под горку, тут переулочек, не пропусти, дверь металлическая, потом еще одна дверь. Только зачем запоминать, если один ни разу не приду? Это маленький дом, разделенный на несколько квартир, его, то есть не его, – на первом этаже. Пахнет непривычно, смутным старушечьим запахом, сладким молоком.

Мы захватили творожные сырки, сразу штук шесть, чтобы нам, двоим мужчинам, хватило, он все время подчеркивал, что мы мужчины, что мы должны греть тушенку и не снимать ложкой то жирное, бело-желтоватое и мерзкое. Потом всегда, всю жизнь, когда мы с ним были в походах, в каких-то вылазках, тайком выкидывал, старался, чтобы он не смотрел. А я просто не мог положить в кашу это склизкое, даже смотреть не мог. Зарывал среди деревьев, хоронил.

Нас встречает пожилая женщина, почти бабушка, поднимается навстречу, а Лис ей сразу – сырки. Она улыбается, кивает: молодец какой, тесто как раз поднялось.

Пожилая женщина жарит пирожки в сковородке, потом садится с нами. Сидим, а она вежливо предлагает: вы, наверное, хотите телевизор посмотреть. Мальчик так точно хочет.

Не хочу никакого телевизора, но ее разговоры тоже слушать не хочется. Все расспрашивает: чем кормят в интернате, общаюсь ли с девочками, приняли ли в пионеры. А меня, может, давным-давно приняли, и это же ясно, что же – не видит? А вот Лис как будто не видит. И чтобы он слышал – не хочу, все это женские, неправильные разговоры. Никогда не говорили об этом, но знаю, что пионеры – не одна семья, у них свои, частные, собственные семьи. Я так отличаюсь от Дани, от Айтугана, я никогда на них походить не буду.

– Пошли в мою комнату, Лешк?

Киваю.

– А пирожков еще с собой возьмите, прямо в комнату, – заполошилась она, бабушка Надя, просто Надя – так представилась, но вообще бабушка, конечно, хотя так и нельзя называть, невежливо. – Видишь, Алексей, на сей раз напекла много.

– Да вы сами поешьте, тетя Надя.

– Да уж наелась. – Она кокетливо кладет руки на талию, расправляя старушечье, совсем длинное, цветастое платье. – Это вам, мальчикам, нужно много питания, мне уже не так.

– Да какой я… – Лис отмахивается, делает знак: мол, чашки помой, приберись здесь. – Какой я мальчик, это только вот он, а у меня борода – вон, видите? Теть Надь, ну мы пошли?

– Да-да, идите, да что же ты мальчика гоняешь, я сама…

Но я все равно успеваю вымыть две чашки – свою и его.

Его комната – прямоугольником, узкая, длинная, точно одну нормальную на две разделили, одну половинку выкинув. У стеночки разложенный диван, отчего до другой стены близко-близко, узенькое никчемное пространство, пройти тяжело, только мне, мальчишке, и возможно. А он как же – высокий такой? Но Лис почти сразу показывает как: шагает прямо по смятому постельному белью, с которым, видно, давно так обходятся.

На подоконнике лежит опасная бритва с крапинками ржавчины, грязно-белое полотенце, помазок, медное ведерко – знаю, что для мыльного раствора, – ножницы, пластиковый гребешок с отломанными зубчиками. Двух не хватало, помню, что двух.

– Забирайся на диван, тут занозы на полу. Бабушка эта, Надя, до меня сюда только изредка туристов заселяла, ну, небрезгливых, которые в основном на пляже сидят, им только бы помыться и поспать часов пять. Ну или если кто хочет после гор отдохнуть. Я ей сразу сказал – я тоже турист, мне тоже только передохнуть. С детишками вон работаю, тебя ей привел – как доказательство.

Сам мне подмигивает, протягивает чашку с красными цветами.

– Это ее чашка, фарфоровая, представляешь? Она вначале запирала, а теперь – ну да ты сам видел, ласковая. Вечно мне в комнате целый сервиз оставляет, не знаю уж зачем. Я уж и то думаю – не позвать ли ее с собой, когда поеду?

И вот когда он сказал:

поеду

поеду

ПОЕДУ

Когда?

Я перестал слышать остальное, сел на пахнущую мужским и приятным постель, прижался к стене, чувствуя, как разлохмаченные бумажные обои, бывшие, видимо, некогда наклеенными на краску, больно колются даже сквозь синий школьный пиджак. Он с седьмого класса у меня, коротковат, но почти не выцвел, все такой же глубокий цвет, надоевший. Если нужно будет, еще несколько лет в таком прохожу, но только мне шестнадцать почти, я, вообще говоря, не ребенок, зря Лис всего бабе Наде наговорил.

ПОЕДУ

Сразу защипало глаза, отвернулся, стал терпеть и тереть, думаю, что не подумает ничего такого, а если скажет – вот, грязь, наверное, попала, где тут можно промыть? И будет повод спуститься вниз, к колонке – побуду, подумаю.

ПОЕДУ

– Куда поедешь?

Не выдерживаю.

Лис садится на диван, отворачивается, наклоняется, достает какую-то книжку, у него, оказывается, за изголовьем их много, приятно пахнут кожей, пылью, кипяченым молоком.

– Читал? – И показывает обложку.

Киваю, хотя вначале не хочу, никак не могу забыть, отделаться.

– Ну и какой у тебя любимый герой здесь?

– Ну этот, который… у которого… Олег Кошевой.

– Понятно.

– А что, у тебя – другой?

– Да не знаю даже, мне уже поздно любимого героя иметь. Ну вот как думаешь – имели они возможность не заниматься тем, чем занимались? Могли, может быть, бежать, дети же совсем были, кто бы осудил?

– Ну не знаю… Могли, наверное. Но не хотели.

– Вот, правильно. Они знали, как надо, поэтому мы о них читаем, плачем… Вот ты плакал?

Я не плакал, мало над чем плачу, я бесчувственный, я только над собакой, над животными, над – но только все равно киваю, говорю, что плакал, потому что не могу разочаровать, показать, какой на самом деле.

И даже бабе Наде не посочувствовал, что одна живет, что разговаривает с нами, а могла бы со своими детьми, с сыновьями, что ставит на его стол идиотские фарфоровые чашки, хотя Лис только из своих пьет. И он потом уверит, что я таким родился, но с этим можно бороться, нужно смотреть и слушать, нужно делать разное и тогда даже смогу понять, почему мама –

– Так плакал или нет?

– Плакал… Прямо на уроке литературы плакал.

– Вот видишь. А кто-то еще в вашем классе плакал?

(Что он с остальными делать будет, зачем ему? Но, может, похвалит за то, что есть другие, ведь так радовался из-за Аленки, хотя в целом сам позвал, я только показал, что есть жалкая, странная, несчастная девочка, которую нельзя жалеть и рассказывать о морском, о русалочьем.)

– Да, я видел… как один мальчик. И еще одна девочка, – прибавляю на всякий случай, потому что кто поверит, что только мальчик?

Да и девочку придумать можно легко, тогда как всех мальчиков из моего класса Лис знает, попросил рассказать еще давно. Даже список попросил написать, но я не все правильно сделал – некоторые фамилии так и не смог запомнить, они сложные и смешные, а готовый, учительский список не решился стащить.

Один раз видел, что Лис достал этот мой неправильный список из серединки блокнота, где сложенным в два раза хранил, стал читать, водить карандашом по именам.

Кого искал, о ком думал?

Раскаялся, что рассказал.

Ну зачем ему Миша Нестеров, Вова Приходько? Зачем Валюха Панкратов, Алик Негодный (хорошо, это я ему фамилию придумал, потому что настоящую забыл, но Алик и вправду был совершенно негодный ребенок, просто невозможный)? Ребенок, ха. Этот ребенок-то и мог больнее всех по сопатке съездить, мокрым и грязным полотенцем ударить, подножку поставить, огрызок от яблока за шиворот засунуть.

Может, последнего и не делал, а это в старом интернате было. Про того себя плохо помню.

– А кто именно? – поворачивается заинтересованно.

Чай свой на подлокотник поставил: остыл, пар не поднимается.

– Ты их не знаешь.

Вздыхает.

– Все же жаль, что ты не хочешь помочь.

– Да я с радостью – я всем!..

Но он перебивает:

– Я уезжаю, потому что вам со мной неинтересно. Вы уже думаете о поступлении, о взрослой жизни. Ты выйдешь из интерната, государство выделит квартиру. И ты с радостью ее от государства возьмешь. Или на двоих с кем, здесь, в Туапсе. Поступишь в институт, забудешь меня. И Даня тоже, и Влад. Может быть, только Аленка не забудет, она единственная ласковая девочка… Жалко только, что все время меня чужим именем называет, каким-то Аликом.

Что?

Никогда не слышал, чтобы Аликом, – она-то все ясно видит, соображает, кто перед ней. Разве