Почему же враги призвали на помощь этих презренных и опустившихся тварей, когда могли бы пустить в ход мощь своих преторианцев со сверкающим оружием? Несмотря на весь свой острый ум, Аттик не знал, что и думать.

* * *

Плавтина вслед за Отоном просочилась в галерею: анфиладу высоких аркад кирпичного цвета с чувственными, томными очертаниями; такую длинную, что вдали она терялась в красноватом сумраке. Колонны, увенчанные у потолка «улитками», были не совсем прямыми: они повторяли стрельчатую форму галереи, так что камень превращался в тонкие кружева с запутанными линиями, за которыми было невозможно проследить взглядом. В их деталях проявлялась определенная красота, но все вместе складывалось в таинственные узоры, будоражащие воображение. Стены с обеих сторон были украшены так обильно, словно единственным архитектором, отвечающим за отделку, стала чья-то буйная фантазия. По краям на орнаментах из искусственного мрамора, темных, словно почерневших от сажи и фимиама, проявлялись почти абстрактные фигуры, бесконечно тонкие штрихи, изобилие мотивов – наполовину цветочных, наполовину геометрических. По мере приближения становилось видно, что в каждом элементе узора содержится узор еще более сложный – и так до бесконечности, в тревожащей попытке тотального, почти фрактального искусства, где разнообразие и произвольность соседствовали с беспрестанным повторением. И посреди этих буйных узоров, за скоплениями статуй, алтарей и сокровищ – стилизованные сцены с персонажами настолько торжественными, насколько Интеллекты могли быть уплощенными и напыщенными, сентенциозными, как на византийских иконах. На этих сценах изображались их тела с бледной гладкой кожей, наполовину – не больше – прикрытые изображениями тканей нереально ярких цветов. Тут и там – слои золота и серебра, пластины слоновой кости и кобальтовые штрихи в изображениях сияющих украшений, варварских корон, инкрустированных несметными кристаллами, которые блестели в смутном свете светильников на треногах. Сцена за сценой, прошлое и будущее объяснялось на этих барельефах, тут и там сопровождаемое стихотворными текстами, написанными прописными буквами и практически нечитаемыми. Тут была навсегда определена непростая история Урбса. Страх отступал перед славой, смерть – перед экспансией. За варварской угрозой последовало завоевание всего изведанного пространства, которое продолжилось и дальше, за бесплодными просторами Рубежей. Блеск постчеловеческой цивилизации достиг даже радужного сердца древнего Млечного Пути. Путь этот драгоценной лентой, бриллиантовой пылью тянулся прямо по полу и во всей красе простирался так далеко вперед, что Плавтина не видела, куда уходят его линии.

И повсюду вокруг – Интеллекты, ожидающие в этой великолепной приемной, представляли собой зрелище, тоже поражающее глаз: с изображениями на стенах соперничали благородные и изящные лица, театральные позы и волнистые складки тог. Крошечная Плавтина разглядывала волнующе андрогинных принцепсов и принцесс с мускулистыми соблазнительными формами, с бедрами, чувственную сексуальность которых едва скрывали пояса, украшенные иридием или эмалью. Их головы венчали невозможные диадемы и яркие перья, бросающие глянцевые отблески на толпу полуголой знати, скорее греческой, чем римской, и скорее византийской, чем греческой, которая начала шептаться при виде Плавтины. Эхо под сводами галереи множило эти перешептывания.

Даже сам Отон казался здесь неуместным, недостаточно утонченным в своей каменной простоте. И все же его высокий рост, мощная мускулатура, огромные руки – все это притягивало взгляды.

Внимание Плавтины привлекло скопление Интеллектов чуть дальше по галерее, у дверей, ведущих в тронный зал. На эстраде, установленной в углу, рядом со стеной, разыгрывалась пьеса, чтобы занять придворных, пока они ждут. Самих придворных, казалось, она ничуть не интересовала, и разговаривали они так громко, что гул голосов перекрывал реплики. Поэтому на расстоянии Плавтина не могла понять, о чем идет речь. Толпа подталкивала ее в этом направлении – как и Флавия, шедшая позади. Плавтина шагала вперед, пока не оказалась у сцены, располагавшейся на уровне ее макушки.

Актерами были автоматы небольшого роста, такого же, как Плавтина. Двое изображали мужчин классической эпохи. Их лица были скрыты масками, светлые тоги спадали элегантными складками. Одежду украшала сложная вышивка золотыми и серебряными нитями в форме греческих цифр и букв. Плавтина без труда узнала в них неоплатоническую символику: простые числа, представлявшие собой незыблемость на фоне постоянного развития, поскольку делились только на единицу и на себя самих, а также числа иррациональные и мнимые, как квадратный корень из минус одного, иначе говоря – символы присутствия в материальном мире трансцендентного и абсолютного.

И все же они ненадолго удержали интерес Плавтины. Главную партию исполнял третий персонаж, автомат-женщина, у всех на виду, посреди сцены. Ее лицо было намазано толстым слоем белого грима и слишком сильно накрашено. На ее обнаженных запястьях, тонких как птичьи крылья, звенело избыточное множество браслетов, усыпанных агрессивно сияющими бриллиантами. Ее непокрытое лицо оставалось застывшим, без выражения, когда она декламировала идеальные стансы. Она сопровождала стих за стихом медленными жестами, грациозными как в танце, и при этом такими точными, что они напоминали скорее часовой механизм. За поворотом рук вправо следовал выразительный взгляд влево и чопорный шажок, и так далее. Эта гипнотизирующая хореография сама по себе была спектаклем, в котором участвовала каждая часть тела, полностью синхронизированная со всеми остальными – до малейшей детали. Бесконечно глубокий взгляд женщины, взгляд глаз, обведенных черным, упал на Плавтину, и та вздрогнула. На секунду он пробудил в ней глубинные воспоминания – так из облака тины, поднявшейся со дня пруда, вырывается едва заметная минога. Но то, о чем она могла бы вспомнить, уже ускользнуло, поскольку в этот момент до Плавтины дошли слова актрисы.

Речь шла об известной пьесе анонимного автора, «Discessio Amatoria»[6], повествующей о Беренике. Не классическая история, изложенная Радикусом в восхитительных стихах, но ее альтернативная версия, действие в которой происходило на старой красной планете во времена войны с Алекто.

Драма разворачивалась после отчаянной попытки героини свергнуть Тита, уже ставшего богом. Разгневанный Тит придумал для нее ужасное наказание: заключив ее в подземелье своего дворца из красного камня, он подверг ее изощренной операции на мозге. Приговоренная к изгнанию Береника в финальном монологе осознавала свою страшную судьбу. Изменения, сделанные в передней лобной коре, лишили ее возможности воспринимать новое и заперли в постоянном ощущении дежавю, вечном настоящем предшествующем. Ничего из того, что может с ней случиться, отныне не удивит ее, не станет сюрпризом. Ни одна эмоция – гнев, страх или радость – больше не сможет зародиться из предвкушения. Пьеса заканчивалась на этой трагической ноте. На самом деле реальная Береника пережила Тита и даже ненадолго появилась в Leptis Magna после того, как тиран пал. Но пережитое наказание, по-видимому, сделало бесплодным самый блестящий математический ум века – если не тысячелетия.