Отец привез меня домой, не проронив за всю дорогу ни слова. Ни тебе праздничного ужина, ни выходного, ничего. Он поставил машину и сказал: «Глазом моргнуть не успеешь, как будет пять утра. Собираешься преодолеть четырехминутный рекорд к выпускному курсу – придется попотеть».

Примерно тогда меня осенило: моя цена для отца – это мой последний показатель, а этот показатель всегда недостаточно хорош.

«Четверки» как оценки моих академических достижений не принимались, пятерка с минусом равнялась четверке с плюсом, так что у меня не было выбора – приходилось штурмовать вершины. Друзей у меня было мало: если я не на занятиях, значит, бегаю или сплю.

Так я доковылял до второго курса, побив по пути несколько рекордов штата и всей страны. Это не превращало меня в героя кампуса – в героях ходили футболисты, тем не менее у меня сложилась высокая репутация среди тех, кто следил за беговой дорожкой. К ним относились и те, кто бегал кроссы.

Например, ты.

Ты вошла в мою жизнь, наполнила ее смехом, светом, чудом. Радушием и теплом. Ты бежала бок о бок со мной, поглядывая на меня и роняя капли пота, а мне хотелось в душ, скорее смыть с себя отца и умыться тобой.

Я такой, каким сделал меня отец. Это он меня выковал, я знаю. Но отец избавлял меня от боли через боль. Это делало меня опустошенным и больным. А ты влилась в меня и наполнила до краев. Я впервые перестал чувствовать боль.

Ты дала мне то, чего не мог дать он, – любовь без секундомера.

Когда я очнулся, уже стемнело. Я рассмотрел при помощи подсветки время на часах: полночь. Пролетел целый день. Потом я догадался проверить дату и не сразу сообразил, что мы проспали целых тридцать шесть часов.

На меня таращился миллиард звезд. Они висели совсем рядом – казалось, достаточно протянуть руку, чтобы их потрогать. Зеленое завихрение унеслось прочь, оставив после себя толстое белое одеяло. Над моим плечом взошла луна, здоровенная, как рождественский пирог. Я прищурился. Если вскарабкаться на гору слева от меня, можно перейти на Луну и прогуляться по ней.

Борясь с дремотой, я мысленно составил список из двух позиций: еды и воды. То и другое требовалось нам безотлагательно. Сначала нужно было найти воду. Если организм Эшли боролся с инфекцией, то нужно было заставить работать ее почки, а для этого требовалась вода. Шок выпаривает жидкость, а я, сам того не сознавая, с момента катастрофы пребывал в шоке и жил на адреналине. Предстоящий день сулил трудности, особенно на такой высоте. Вот бы включить прибор GPS, чтобы определить наше местоположение! Ждать появления спасателей не приходилось.

Я сосредоточился на фактах. Мы никого не уведомили о своем перелете. Даже если бы кто-то узнал, что мы сели в самолет, то, согласно подсчетам самого Гровера, мы отклонились от курса миль на сто пятьдесят – спасибо ветру. Пройдет не одна неделя, прежде чем в эту глушь пожалует поисковая партия – если вообще пожалует… При поиске с воздуха летчики хорошо знают, где и что искать, значит, мы бы их увидели или услышали, но мы ничего не видели и не слышали. Возможно, мы все проспали – это еще хуже. Единственной нашей надеждой был аварийный радиомаяк.

Наступило утро, над нами засинело небо. Я попробовал сдвинуться с места, но так одеревенел от неподвижности и боли, что даже голову не смог приподнять. Если вам довелось пережить автокатастрофу, то вы знаете, каково это. Настоящая боль – это то, что чувствуешь по прошествии двух-трех дней. Я кое-как сел и привалился к валуну, выступавшему из сугроба. Судя по его расположению, именно при ударе об него Эшли сломала ногу.

Дневной свет и некоторое прояснение в голове позволили мне понять, что произошло с самолетом и с нами. Самолет при падении врезался в припорошенный снегом склон, поросший деревьями. При этом нам оторвало левое крыло, и самолет завалился на правый бок, кончик правого крыла ткнулся в гору, и мы начали кувыркаться. Где-то на третьем или четвертом кувырке нос самолета зарылся в снег, ввинтился в него, как штопор в пробку, рядышком со скалой – той, к которой я теперь прижимался затылком. От удара об эту скалу пострадал фюзеляж и сломалась нога у Эшли. Итог – не слишком пострадавший фюзеляж, увязший в сугробе глубиной в десять футов, рядом с кривыми деревцами на склоне.

Сначала плохие новости. Заметный желто-голубой самолет Гровера оказался почти полностью проглоченным снегом, за исключением левого крыла. Иголка в стоге сена – вот какое сравнение напрашивалось. Не говоря о том, что хвост самолета при ударе о валун разлетелся на мелкие кусочки. Все, что я мог бы теперь найти, – ярко-оранжевые куски пластмассы, но не сам радиомаяк. Так что никакого сигнала на частоте 122,5, а значит, никакой триангуляции и никаких спасателей. Вот и вся неприглядная правда. Я понятия не имел, как сказать об этом Эшли.

Единственная хорошая новость, если это можно было так назвать, заключалась в том, что наша снежная «могила» хоть как-то защищала нас от стихии. Если бы не это, мы бы давно отправились на тот свет. 2 градуса мороза – чепуха по сравнению с обычным для зимнего высокогорья холодом.

Эшли спала, ее лицо пылало – видимо, жар, а значит, инфекция. То и другое было плохо, но я это предвидел. В нее обязательно нужно было влить жидкость.

Я мог передвигаться только ползком. Кое-как добравшись до своего рюкзака, я нашел горелку и набил канистру свежим снегом. Синее пламя горелки мигом растопило снег. Снег таял, я добавлял еще. То ли от гудения горелки, то ли от моей возни Эшли очнулась. Лицо у нее было распухшее, глаза превратились в щелки, нижняя губа раздулась. Теперь, на свету, я должен был постараться обработать ее порезы и зашить те, на которые обязательно нужно было наложить швы.

Я поднес к ее губам кружку теплой воды.

– Пейте.

Она послушалась. У меня был пузырек адвила. Я сам с удовольствием проглотил бы сразу таблетки четыре жаропонижающего, но знал, что в предстоящие дни они будут ей нужнее, чем мне. Поэтому я вытряс на ладонь четыре таблетки и дал ей.

– Сможете проглотить?

Она кивнула. Я положил одну таблетку ей на язык, она глотнула. Мы медленно повторили эту операцию еще три раза. Снег у нее на ноге давно растаял, поэтому нога продолжала распухать, боль становилась все сильнее. Уменьшить опухоль значило уменьшить боль. Жаропонижающее действовало изнутри, снег должен был подействовать снаружи. Я опять аккуратно обложил ее ногу снегом и пощупал на ноге пульс, чтобы удостовериться, что кровообращение не нарушено. При этом я держал кружку у губ Эшли, пока она не выпила всю воду, восемь унций. За день я должен был заставить ее выпить еще пять таких кружек. 48 унций жидкости – эта доза должна была запустить ее почки.

Я опять наполнил кружку и канистру горелки, сам тоже немного попил. Эшли старалась держать глаза открытыми, как ни трудно ей это было. Она оглядела нашу пещеру, то, что осталось от самолета, собаку, свою рваную одежду, шину на своей ноге, потом уставилась на мертвого Гровера. Через минуту она перевела взгляд с него на меня.