К этому времени жизнь в Южной Калифорнии несколько разочаровала Эйнштейна. Выступая перед студентами-международниками, он раскритиковал компромиссы в вопросах контроля над вооружением и высказался в поддержку полного разоружения, но аудитория, казалось, воспринимала все происходящее как спектакль заезжей знаменитости. “Имущие классы здесь хватаются за все, что может служить оружием в борьбе против скуки”, – отметил он в своем дневнике. Его раздражение нашло отражение и в письме Эльзы подруге: “Встрече мало того что не хватало серьезности, она просто напоминала дружескую вечеринку”5.

Именно поэтому Эйнштейн не отнесся серьезно к письму своего лейденского друга Эренфеста, просившего помочь ему найти работу в Америке. “Должен сказать откровенно, в долгосрочной перспективе я предпочел бы жить в Голландии, а не в Америке, – ответил он. – Не принимая в расчет горстку действительно прекрасных ученых, это скучное и пустое общество, способное вскоре заставить тебя содрогнуться”6.

Тем не менее отношение Эйнштейна ко всему происходящему не было таким простым. Он явно наслаждался американской свободой, сильными ощущениями и даже (да!) пожалованным ему звездным статусом. Как и многие другие, он критиковал Америку, хотя она и притягивала его. Ему могли претить проявляемые иногда грубость и меркантильность, но одновременно он чувствовал, как сильно его привлекают свобода и индивидуализм, обратная сторона той же медали.

Вскоре после возвращения в Берлин, где политическая ситуация вызывала все больше опасений, Эйнштейн опять поехал в Оксфорд читать лекции. И опять, особенно по контрасту с Америкой, царившая здесь утонченная церемонность показалась ему гнетущей. На проходивших в комнате для преподавателей и казавшихся ему бессмысленными заседаниях административного совета Крайст-Черч-колледжа, гостем которого он был, Эйнштейн прятал под скатертью блокнот, чтобы можно было делать вычисления.

Он осознавал, что Америка при всем недостатке вкуса и излишнем энтузиазме предлагает свободу, которой в Европе у него может никогда и не быть7.

Поэтому Эйнштейн был доволен, когда Флекснер, как и обещал, появился еще раз, чтобы продолжить начатую в “Атенеуме” беседу. С самого начала оба знали, что это не пустые разговоры, а часть стратегии по “вербовке” Эйнштейна. Поэтому Флекснер слегка лицемерил, когда писал, что только когда они прохаживались по аккуратно постриженной лужайке главного двора Крайст-Черч с возвышающейся над воротами башней Тома, его “осенило”: переход в новый институт может заинтересовать Эйнштейна. “Если, подумав, вы придете к выводу, что это открывает перед вами перспективы, представляющие для вас интерес, – сказал Флекснер, – мы будем рады принять вас и согласимся на ваши условия”8.

Соглашение, приведшее Эйнштейна в Принстон, было достигнуто через месяц, в июне 1932 года, когда Флекснер посетил Капутт. День был холодный, на Флекснере был плащ, но Эйнштейн был одет по-летнему. Он пошутил, что предпочитает одеваться “по сезону, а не по погоде”. Сидя на веранде столь любимого Эйнштейном нового загородного дома, они проговорили весь день, затем разговор продолжился за обедом. Наконец Эльза проводила Флекснера на одиннадцатичасовый автобус в Берлин.

Флекснер спросил, какие деньги его устроят. Около 3 тысяч долларов, осторожно предложил Эйнштейн. Флекснер выглядел удивленным. “О, – поспешил добавить Эйнштейн, – разве меньшего мне хватит на жизнь?”

Флекснер был сбит с толку. “Давайте об этом мы будем договариваться с миссис Эйнштейн”, – предложил он. В конце концов они сошлись на 10 тысяч долларов в год. Вскоре эта сумма была увеличена, когда Луис Бамбергер, основной спонсор проекта, выяснил, что жалование математика Освальда Веблена, еще одной институтской драгоценности, составляет 15 тысяч в год. Бамбергер настоял, чтобы оклады Веблена и Эйнштейна были одинаковы.

В соглашении был дополнительный пункт. Эйнштейн настоял на том, что его ассистент Вальтер Майер тоже получит работу. За год до того он сообщил берлинскому начальству, что рассматривает предложения работы в Америке, которые обеспечат заработок и Майеру. В Берлине заниматься трудоустройством Майера не хотели. В Калтехе это требование Эйнштейна тоже оставили без внимания. Так в начале поступил и Флекснер, но теперь он пошел на попятный9.

Эйнштейн не считал, что его пост в Институте – это штатная должность, но, похоже, Институт должен был стать его основным местом работы. Эльза деликатно намекнула на это в письме Милликену: “В свете новых обстоятельств вы все еще хотите, чтобы муж приехал следующей зимой в Пасадену? – спрашивала она. – Я в этом сомневаюсь”10.

Как ни удивительно, Милликен этого хотел. Они условились, что Эйнштейн вернется в Пасадену в январе, до того как в Принстоне откроется Институт. Милликен огорчался, что ему не удалось подписать с Эйнштейном долгосрочный контракт. Он понимал, что все закончится тем, что Эйнштейн в лучшем случае будет изредка наезжать в Калтех. Как потом оказалось, поездка в Калифорнию в январе 1933 года, организованная с помощью Эльзы, оказалась последней.

Милликен обратил свой гнев на Флекснера. Отношения Эйнштейна с Калтехом “старательно выстраивались в течение последних десяти лет”, – написал он. В результате разрушившего все вторжения Флекснера Эйнштейн будет жить в каком-то новом раю, а не в крупном центре экспериментальной и теоретической физики. “По крайней мере спорно, что такая замена будет способствовать прогрессу в развитии науки в Соединенных Штатах или что она повысит продуктивность работы профессора Эйнштейна”. В качестве компромисса он предложил поделить время, проводимое Эйнштейном в Америке, между Институтом и Калтехом.

Одержавший победу Флекснер повел себя не слишком благородно. Он притворялся, когда утверждал, что “совершенно случайно” оказался в Оксфорде и поговорил с Эйнштейном. Этой выдумке противоречат даже его собственные, более поздние мемуары. “Делиться” Эйнштейном Флекснер не захотел. Он утверждал, что блюдет интересы Эйнштейна. “Не могу поверить, что будет разумно и благотворно жить каждый год понемногу в разных местах, – написал он. – Глядя на всю эту проблему глазами профессора Эйнштейна, я верю, что и вы, и все его друзья будут очень рады возможности создать для него место, где он сможет постоянно работать”11.

Сам Эйнштейн колебался, не очень понимая, как ему хотелось бы поделить свое время. Он думал, что, возможно, ему удастся перемещаться с места на место и поочередно быть приглашенным профессором в Принстоне, Пасадене и Оксфорде. На самом деле он даже надеялся, что, если дела в Германии не пойдут совсем уж плохо, ему удастся сохранить место в Прусской академии и свой любимый дом в Капутте. “Я не оставляю Германию, – заявил он в августе, когда широкой публике стало известно, что он получил место в Принстоне. – Моим постоянным домом по-прежнему будет Берлин”.

Флекснер изобразил их отношения по-другому. Он сказал The New York Times, что основным домом Эйнштейна будет Принстон. “Эйнштейн посвятит себя работе в Институте, – пояснил Флекснер, – а во время отпуска будет ездить за границу отдыхать и предаваться размышлениям в своем летнем доме в пригороде Берлина”12.

Так получилось, что спор Флекснера и Милликена разрешили события, им не подвластные. Летом 1932 года политическая ситуация в Германии становилась все более напряженной. Нацисты по-прежнему проигрывали национальные выборы, но количество отданных за них голосов росло. В это время восьмидесятилетний президент Пауль фон Гинденбург назначает канцлером неумелого Франца фон Папена, попытавшегося управлять страной с помощью военных. Когда летом Филипп Франк приехал навестить Эйнштейна в Капутте, тот пожаловался: “Я убежден, что военный режим не предотвратит надвигающийся национал-социалистический [нацистский] переворот”13.