У Бисмарка поэтому имелись причины полагать, что возобновление мирных переговоров немедленно после падения Парижа имеет неплохие шансы на успех. Даже если восстановление империи было невозможно – а растущее насилие республиканизма Гамбетты могло бы сделать его меньшим из двух зол для Германии, – имперские увертюры могли использоваться в качестве дипломатического рычага, чтобы заставить Фавра выдвинуть собственные предложения, но, полагал он, это был наилучший способ до предела осложнить задачу любого государственного деятеля Франции независимо от того, за какой режим он ратовал, который желал бы провести мирные переговоры и обладал соответствующими полномочиями. Это были взгляды, которых он придерживался в отношении Австрии со времен победы при Садове, и теперь они, как и тогда, сулили ему острейший конфликт с Мольтке и Генеральным штабом.

Мольтке в тот период тоже пребывал в ничуть не меньшем напряжении, чем Бисмарк. Его ресурсы достигли предела, коммуникации внушали тревогу, а военные победы его войск в провинциях, как могло показаться, вовсе не произвели впечатления на сопротивление этой многоголовой гидры под названием национальная оборона. В подтверждение тому наступление Бурбаки в Восточной Франции 5 января доказывало, что Мольтке серьезно просчитался, оценивая ресурсы и намерения противника, и в течение двух недель казалось вполне правдоподобным, что Вердеру крепко достанется от французов, если вовремя не подоспеет на помощь Мантейфель. На военном совете 15 января потребовалось проявить непоколебимую твердость, чтобы запретить Вердеру снять осаду Бельфора и направить его сражаться на Лизен, и только 18 января Мольтке смог убедиться в успехе принятых им контрмер. Все эти полные напряжения недели он сохранял железное самообладание, ничем не выдавая одолевавших его эмоций. Лишь в откровенных беседах со своим ближайшим окружением – с выпестованными им штабистами, в частности с Подбельски, Верди, Бронзартом и их подчиненными, – Мольтке мог решиться на откровенность, и офицеры, до глубины души возмущенные муками, которым подвергался их уважаемый и ценимый наставник, в частных письмах и беседах позволяли себе упомянуть то, в чем сам Мольтке даже себе не решался признаться. Язвительная критика Бисмарком проведения кампании, его требования о доступе к сведениям военного характера, его стремление начать мирные переговоры – все перечисленное выливалось в один весьма объемистый обвинительный акт. «Я никогда еще ни к кому не испытывал такой озлобленности, – отметил относительно нейтральный Штош 26 января, – как сейчас к Бисмарку».

Для Мольтке падение Парижа стало бы возможностью не для заключения мира, а для продолжения войны в провинциях с еще большей ожесточенностью. Этот город необходимо оккупировать, его гарнизон взять в плен и угнать в Германию, а его склады и оружие реквизировать, наложить на французов огромную контрибуцию и ввести управление германских военных властей. Высвободившиеся войска окружения следует направить на юг, как заявил Мольтке кронпринцу на ужине 8 января, для захвата вражеских военных ресурсов. «Мы должны окончательно добить эту нацию лжецов! – воскликнул он. – Вот тогда мы можем продиктовать им мир на любых условиях, как нам заблагорассудится». Когда кронпринц вставил вопрос о политических последствиях всего этого, Мольтке лаконично ответил, что, мол, ничего об этом не знает: «Меня интересуют исключительно военные вопросы». Когда несколько дней спустя, 13 января, кронпринц попытался уладить разногласия между Бисмарком и Мольтке, пригласив их обоих на ужин, он потерпел фиаско. Не только их взгляды относительно проведения военных операций после падения Парижа были диаметрально противоположными, но Бисмарк в пух и прах раскритиковал все проведенные под руководством Мольтке операции, начиная со сражения у Седана, чем привел в бешенство начальника Генерального штаба. Едва ли удивительно, что Мольтке с негодованием отметал обвинения в превышении полномочий, когда Бисмарк без малейших колебаний посягал на них.

Если бы взгляды Мольтке возобладали, то все надежды на ведение мирных переговоров с бонапартистами, да и с кем угодно, вмиг испарились бы, и Бисмарк решил установить свою бесспорную власть в качестве главного советника Вильгельма I. 14 января, на следующий день после званого обеда у кронпринца, Мольтке дал ему шанс. Принимая жалобу Трошю на ущерб, нанесенный мирному населению и его собственности в результате артиллерийского обстрела Парижа немцами, и отвечая на нее, Мольтке действовал в открытую, как это уже имело место ранее в переписке с губернатором Парижа, когда он отвечал на обвинения о вступлении в сепаратные переговоры с отдельными членами правительства врага. В пропитанной злобой и «византизмом» атмосфере Версаля такой план действий представлялся вполне возможным, в любом случае Бисмарк истолковал этот инцидент в наихудшем виде, и 18 января он поднял этот вопрос на встрече с Вильгельмом I. Бисмарк повторил свою жалобу о том, что, мол, несмотря на настоятельные требования монарха, Генеральный штаб до сих пор не предоставил ему сведения касательно хода решения военных вопросов, необходимые Бисмарку для продолжения дипломатической работы. Теперь он вновь поставил на обсуждение требование о том, чтобы Мольтке ясно и недвусмысленно запретили вступать в какие-либо независимые переговоры с врагом.

Вильгельм I был стар и болен. Кризисы, с которыми Бисмарк и Мольтке имели дело отдельно – создание Германской империи и отпор наступлению Бурбаки, – требовали решений, которые в конечном счете мог принять лишь он и которые тяжким грузом ложились на его старческие плечи, изматывали нервы и подрывали здоровье. В конфликте его двух великих советников король Пруссии (а с 18 января 1871 года кайзер, император Германской империи) не скрывал своего сочувствия Мольтке, но и требования Бисмарка были разумны, и отказ Вильгельма 1 от них означал бы отставку канцлера в тот момент, когда для управления нарождавшейся Германской империей и заключения прочного мира опыт и умения Бисмарка были востребованы, как никогда раньше. Кайзер уступил. 25 января он издал два сформулированных в категоричных выражениях приказа. Первый повторял установку о том, что Бисмарка необходимо информировать о ходе военных действий, указав Мольтке предпринять действенные шаги по избежанию дальнейших претензий Бисмарка, в то время как второй документ явно и недвусмысленно предписывал, чтобы в политически значимой переписке с членами французского правительства или делегации, в частности при составлении ответов на письма французов, необходимо консультироваться с министерством иностранных дел. Принятое кайзером решение никаких двойных толкований не допускало, и вопрос был улажен.

Первой реакцией на это Мольтке было желание без промедления подать в отставку. Приказ монарха был, как он выразился, ungnadig («опальным»). Его обмен посланиями с Трошю включал только военные вопросы. Все, что он недоговаривал Бисмарку, были сведения и планы, важные для канцлера лишь в тех случаях, если он, как и сам Мольтке, информировал монарха об операциях. Мольтке, считая избыточным подобное дублирование полномочий при ведении войны, объявил, что, дескать, готов «оставить соответствующие операции, полномочия и ответственность за их проведение одному только федеральному канцлеру. Жду, – угрюмо добавил он в заключение, – милостивого решения Вашего Императорского Величества по данному вопросу». Письмо, которое Мольтке на самом деле послал, было, однако, выдержано в куда более умеренном тоне. В нем он с достоинством объяснял свое поведение, жаловался на постоянные и необоснованные обвинения Бисмарка, испрашивал у короля четкой регламентации своих отношений с канцлером и защиты от дальнейших нападок. Имперские секретари составили успокаивающий ответ, но он отослан не был. Не было такой потребности. 28 января с правительством национальной обороны было подписано перемирие. Перемирие как раз подоспело вовремя для сохранения мирных отношений в ставке кайзера.