— Я всего лишь желаю не только отомстить роду Рюрика, но и принести… — Всеволод делает небольшую паузу и, зажав кончиками пальцев один конец янтарных бус, слегка подкидывает оставшуюся часть вправо. — Равновесие.

Камни на длинной нити, качнувшись, стремительно возвращаются в начальное положение.

— Каждая земля, каждое племя вольно распоряжаться своими богатствами так, как того хочет — и иметь собственного государя. Ежели правил когда-то здесь дед самого младшего из Гостомыслова рода, то и сейчас продолжить это должен его потомок, пусть и под присмотром верных и мудрых людей.

— Если в одном месте порядок преумножится, то в ином он убудет, — улыбается женщина и прощается со своим собеседником коротким кивком. — Помните об этом. На этом, пожалуй, язык мой должен уступить ногам, которые хотят как можно скорее покинуть город.

— Доброго пути, — вздыхает, вторя своим думам, старик и ещё раз смотрит на разлившиеся внутри самоцветов искры света.

Зажатые в ладони, они вмиг гаснут и тонут в кромешной, непроглядной темноте.

* * * * *

Они стояли молча, не шелохнувшись. Несмело глядя друг другу в глаза, теребя складку на стане, прикусывая тонкие губы… выжидая, пока кто-то первым решит заговорить и нарушит безмолвие с его раздражающими потрескиванием свечей и мерным капанием воды.

Сердце птицей рвётся из груди на свободу, а воспоминания о расставании хлещут холодными, жестокими волнами. Боль от того, что она так и не попрощалась тогда со Славкой, не объяснилась перед ним, не попросила прощения с последнего утра в Лыбуте саднила и давала о себе знать по ночам, и сейчас, казалось бы, весь этот гной, все переживания, все тревоги должны были выплеснуться из застарелого нарыва… но никаких переживаний, никаких чувств не было — словно кто-то вычерпал Ольгу до дна, до последней капли как осушённую путником лужицу в степи.

Радоваться ей, что жив и здоров тот, кого она всей душой любила? Благодарить богов, что снова свели они их? Или злиться, метать молнии, гореть от гнева — ведь Ярослав оказался в рядах людей, что превратили город в руины, а его жителям принесли лишь горе да смерть? Она понятия не имела.

Первой устаёт от тишины Ольга.

— Славко…

— Ольга… Олюшка! — откликается тотчас сиплым, чужим голосом русоволосый молодец и кидается к ней с объятиями… и, словно ошпаренный кипятком, замирает как вкопанный на полпути к девушке.

Холодный взгляд серо-стальных глаз обжигает, но не любовью. Гневом, отвращением, разочарованием, печалью, но не любовью.

Человек, которого она мечтала назвать своим мужем, которого любила и которому доверяла, превратился в предателя, в орудующего по ночам преступника и татя. Мысль о том, что он приложил свою руку к смертям защитников детинца и, тем более, похищению невинного ребёнка вмиг отрезвила варяжку, разрушив все остатки привязанности, которую она могла к нему испытывать.

Когда-то она искренне верила в доброту его сердца, не сомневалась в его словах и поступках… даже когда соседский юноша украл княжеский перстень, едва не подвергнув ужасной участи всю деревню.

Дочь Эгиля оплакивала Ярослава как погибшего, а вероломная казнь возлюбленного от рук княжеского цепного пса была тем, за что она себя раз за разом винила. Как оказалось, зря.

Теперь перед ней стоит чужой человек. Не просто незнакомец, а враг, угроза для всего, что сейчас ей и всему Новгороду было дорого.

— На самом деле жив ты… — срывается с губ девушки не то вопрос, не утверждение; сама она лишь растерянно хлопает веками. — Как… как такое возможно?

— Конюх, Щука — он предупредил меня, — хрипит Ярослав и опускает взгляд в пол. — Рассказал о том, что замышляет князь и его душегуб, придумал, как поступим вдвоём… Он хороший человек.

— Он — хороший человек.

— Убивца… мы самого убили, да только… Сама ты слышишь, что с моим голосом от его удавки приключилось. Конюх за вами отправился по следу, к охотничьему домику; я же взял Лютова коня и…

— И оказался здесь, с запачканными в крови руками, с самыми отчаявшимися и отчаянными людьми? — не унимается Ольга, повышая голос и чувствуя, как к горлу подступает ком, а к глазам — слёзы. — Отчего не вернулся в родную деревню, к матери? Отчего не зажил прежней жизнью, если все желавшие твоей смерти были уверены в том, что и впрямь покоишься ты в глубоком омуте?

— Тебя хотел ещё раз увидеть, — поднимает он взгляд тёмных, пустых очей и сжимает губы в узкую, почти невидимую полосу.

— Лжёшь… По глазам вижу — обманываешь, — варяжка мотает головой, чувствуя, как щёки обжигает слезами. — Неужели забыл, что за столько лет научилась понимать я, когда правду говоришь, а когда скрываешь что-то?

— Тебя хотел увидеть… — продолжает он и сжимает руки в кулаки. — И за отца отомстить, его ведь сгубил за долги тот, рыжий. Которого я с тобой да Ланой вывез… Которого я…

— Так вот зачем перстень княжеский тебе понадобился… — тяжело вздыхает княгиня и касается висков кончиками тонких пальцев, соединив наконец все ниточки в своей голове воедино. — За долги отца расплатиться…

— Когда только поехал я по делам отца в Новгород, разобраться во всём… Тогда ещё знакомые его сказали, что есть люди, недовольные беззаконием купеческого братства, желающие им отомстить — и князю, теперь уже твоему, заодно. После "смерти" мне терять было уже нечего. Видел я тебя на Торгу с конюхом, в мужском облачении, хотел рассказать обо всём, да не посмел при нём подходить. А там уж завертелось всё, закрутилось…

— Завертелось — это единственного ребёнка у убитой горем вдовы выкрасть для неведомо кого? Закрутилось — супротив государства выступить? Супротив государя? Супротив… меня!

— Мальчишке не грозит ничего, посадят его править городом со знающими боярами и дядьками. А голову князя твоего трусливого по каждой улице, по каждому концу пронесут, чтобы видел честной народ, что закончились его беды. И наши беды закончились, как раньше заживём — да только ладнее прежнего. Сулили мне добротный дом да дюжину голов скота в придачу, не говоря уже о золо…

— Глупа я была, Славко… Да только ты глупым и остался.

— Разве не хочешь ты вернуть всё? — непонимающе глядит он на варяжку, всматривается в непроницаемое лицо, пытается угадать, к чему молвила она такие слова… — Не желаешь быть со мной вместе? Без твоего князя, без окаянной дружины, без старого Олега — лишь ты да я!

— Не Славко ты, кто-то другой, чужой… не то жестокий, не то неразумный. А может, и всё вместе. Не мог тот, кого я называла возлюбленным, испачкать руки в крови. Не мог обидеть