Секунду была тишина.

— Наташа! — выпалил «Рыжий» и навзничь ляпнулся с барьера, задрав ноги.

— Верно! — запищало несколько голосов, и все захлопали, загоготали.

Наташка, красная, хохотала в плечо своей подруги.

В антракте дети повалили в конюшню всей гурьбой. Я вертелся тут же, но не мог сквозь густую толпу ребят пробиться к Наташе и только издали следил за зеленой шапочкой.

Вечером шел в первый раз при публике номер с удавом. Но я очень легко о нем думал. Мне скорей хотелось начать получать свои два с половиной червонца. И я считал в уме:

«Воскресенье — раз. Понедельник не работаем. Вторник— уже пятьдесят рублей. Это в банк… Нет, им! А в банк — в пятницу».

Я представлял, как они получат там, дома. Ответ от них у меня уж был — на Наташке зеленая шапочка, как я просил.

Цирк был набит битком, и говорили, что около кассы скандалы и милиция. Мой номер должен идти последним. Директор нашел меня и серьезно спросил вполголоса:

— Вы себя хорошо чувствуете?

Я себя отлично чувствовал.

Представление было парадное. Самарио играл со своей Эсмеральдой в футбол. Осип и «Рыжий» стояли голкиперами. Эсмеральда три раза забила гол Самарио. В конце «Рыжий» прижал мяч коленками к животу и кубарем выкатился с манежа. Эсмеральда кланялась и делала публике ножкой. Потом схватила Самарио за ворот и унесла с арены. Я с этой возней с удавом не заметил, когда итальянец успел наладить этот номер.

Наш номер с собаками и с Буль-де-Нэжем прошел с блеском, как никогда. Голуа вызывали, и он три раза повторял свой жест. Теперь под куполом без сетки работали воздушные гимнасты. Тут Голуа схватил меня под руку и потянул к удаву.

— Я обязан вам показать мое искусство.

Он что-то долго рисовал этот раз на визитной карточке.

— Бросайте! — сунул мне Голуа карточку. Я взглянул. На карточке была довольно похоже нарисована голова Самарио в жокейской кепке. — Бросайте! Еще! Еще! Мы его помучим сначала.

Француз без промаха садил из маузера и подбивал карточку.

— Клейте теперь!

Я налепил карточку на стену.

Бах! Бах — и Голуа всадил две пули рядом на месте глаз картонного Самарио.

Я вышел на манеж в своей безрукавке. Желтые панталоны с раструбами болтались на ногах, как паруса… Я сделал рукой публике и поклонился. Весь цирк захлопал.

— Вот что значит афиша! Какой кредит! — сказал мне француз.

Когда внесли клетку, вся публика взволнованно загудела.

Это волнение вошло и в меня. Сердце мое часто билось. Но вот грянул мой марш, визгнула дверка. Удав пошел на меня.

Я манипулировал кольцами под барабанную дробь. Барабан бил все громче, все быстрей. Перед третьим разом публика заорала:

— Довольно! Довольно!

Удав полз по мне третий раз. Вой и крики заглушали барабан. Удав уже полз к своей клетке. Музыка снова ударила мой марш. Я осмотрелся кругом: весь цирк стоял на ногах. Хлопали, кричали, топали. Я раскланивался. Публика не унималась. Бросилась с мест.

— Долой с манежа! — резко крикнул мне Голуа. — Они будут вас бросать в воздух!

Я проскочил впереди клетки, которую уже несли служители за кулисы.

Клетку поставили в коридоре, и публика тискалась и толкалась — всем хотелось взглянуть на Короля. Голуа в уборной обнимал меня.

— Вы должны меня благодарить, мой прекрасный друг, но я рад, я поздравляю, я горжусь вами! — И он тискал меня со всех сил.

Я вспомнил про пятьдесят долларов в американской валюте. Я спросил деньги.

— Ах, мой друг, ведь вы уже получили за четыре вечера вперед!

Да, действительно, я взял у Голуа сто рублей еще перед первой пробой.

— Но если вам нужны деньги, то я готов. Вот вам двадцать пять, — и он масляно глядел мне в глаза, передавая червонцы, — и даже… тридцать. Я не копеечник, — и он с шиком хлопнул мне в руку дрянную пятерку. — Вы счастливы? Поцелуйте меня!

И мне пришлось с ним поцеловаться.

— Слушайте, мой друг, — сказал Голуа, обняв меня за плечо, — ведь вы француз в душе, в вас есть мужество галла, изысканность римлян и мудрость франков. Вы мне сочувствуете, не правда ли? Скажите, что лучше всего предпринять против этого корсиканского бандита? Вы ведь не откажетесь быть свидетелем?

Я знал лишь одно: что надо скорей, скорей уезжать отсюда.

И я сказал Голуа:

— Ведь Самарио тоже может найти свидетелей… Заноза, железная заноза… Вы понимаете?

— Это подлый вздор! — закричал Голуа, и глаза его сжались, кольнули меня.

— Да, но об этом говорят, все говорят.

Француз вернулся и хлопнул себя зло по ляжке. Но вдруг он присмирел и таинственным голосом спросил:

— Вы знаете этого конюха? — И он показал рукой маленький рост и большие усы.

Я узнал Савелия и кивнул головой.

— Вот он, — продолжал шепотом француз, — он мне сказал, будто он видел, и чтоб я ему дал десять рублей. Это вздор, он мог видеть это во сне. Но он бедный человек. Здесь такие маленькие жалованья. Я пожалел его… я дал десять рублей. Как вы думаете?

— Я думаю, что надо ехать, и больше ничего.

— Вы думаете?

— Да, — сказал я твердо.

— Вашу руку, мой друг, я вам верю. — И Голуа посмотрел мне в глаза нежным взором.

Через неделю Голуа назначил отъезд. Приглашений было масса. Даже предлагали уплатить все неустойки.

За эту неделю я успел послать пятьдесят рублей в банк и двадцать пять домой. Долгу за мной теперь оставалось четыреста рублей.

После прощального спектакля Самарио снова подошел ко мне и сказал:

— Еще раз говорю вам — ваш хозяин мер-за-вец!

— Я знаю, — сказал я.

Самарио вздернул плечи.

— Ну… вы не дурак и не трус. Аддйо, аддйо, синьор Миронье! — И он крепко пожал мне руку.

В день отъезда я бегал к школе — я стоял напротив, у остановки трамвая, и пропускал номер за номером. Выходили школьники, но Наташи я не видал. Может быть, я ее пропустил… Вечером на вокзале бросил в ящик письмо. Я написал длинное письмо домой. Я ничего не писал о том, где и как я работаю. Не написал и о том, что уезжаю. Я до смерти боялся, чтоб не напали на мой след раньше, чем я выплачу эти проклятые пятьсот рублей.

Конюхи меня провожали, и Осип стукнул рукой в мою ладонь и сказал:

— Ну, счастливо, свояк! Пиши, если в случае что. Не рвись ты, а больше норови валиком. Счастливо, значит.

А я все говорил: «Спасибо, спасибо» — и никаких слов не