Подумав несколько и сообразив, что, поехав на место с пустыми руками, я принесу не много пользы, ибо только увижу то, о чем имею (донесение) у себя на бумаге, и не имея в моем распоряжении никаких денежных сумм, я пригласил к себе вице-губернатора (теперь – 1845 г. – председатель казенной палаты) Гжелинского,[547]просил его совета и пособия, т. е. спросил, может ли он, не подвергая себя ответственности, из казначейства на собственный мой страх отпустить какую-либо значительную денежную сумму. Пересмотрев все ведомости, мы согласились, чтобы я дал палате предложение отпустить в прямое мое распоряжение строительный капитал, с несколькими рублями более 20 тыс. руб. Приняв эту сумму, я в тот же день поехал прежде через Полоцк в Дриссу.

Остановясь на ночь в Полоцке, я стал подробнее расспрашивать о слухах о постигшем Дриссу несчастии; слухи эти сообразовались с донесением. Я приказал полицеймейстеру на другой день утром скупить 150 четвертей муки и 20 четвертей круп, нанять лодку и спустить вниз по Двине до Дриссы, – издержка простиралась до 1800 рублей, – и сам пустился рано утром далее, передовым отправя жандарма.

На городской черте, до Дриссы версты за две еще от заставы, встретил меня тамошний городничий на дрожках; я пересел сам к нему и стал расспрашивать его о подробностях. Он рассказывал мне, изображая все в самом горестном положении и утверждая, что более половины скота, городу принадлежащего, погибло в волнах. Из людей же утонул только один кузнец, но и то по своей неосторожности, ибо в самый разлив на доске хотел переправиться через реку Дриссу, по близости устья оной с Двиной, и унесен в Двину. Мы подъехали к заставе, и я приказал ехать туда, где более город потерпел, и сделал это очень кстати. Я сейчас заметил решительно в каждом доме и козу, и курицу, и, наконец, там, где прежде была, и корову; одним словом, ни скота, ни живности нисколько не погибло, а в домах, где были полы, подняло оные, размыло печи и выбило много стекол. Указав все это городничему, строго заметил я ему ложность его донесения и спросил: приезжал ли в Дриссу Шадурский? Он отвечал, что сам Шадурский не приезжал, а присылал управителя своего, который и роздал беднейшим 2000 руб. ассигнациями.

Приказав немедленно составить и подать мне список, кому были выданы деньги, я приказал тут же городничему под личной моей ответственностью всю эту сумму собрать от тех, кто получил деньги, а взамен этого передать им муку и крупу, которые по моему распоряжению доставятся в город. Как я рассчитывал, так и случилось, и деньги хотя не вполне, но соразмерно сделанной закупке собраны, и две тысячи рублей возвращены Шадурскому.

Чтобы лучше объяснить разность усердия чиновников, по выборам служивших, или по назначению от казны, с похвалой здесь подтверждаю, что хотя при настоящем разе Двина затопила большую часть прибрежной дороги, по которой размыло и снесло мосты, но я при всей поспешности моего выезда видел уже полную заботливость об исправлении поврежденного, а главное, что коммуникация почтовая вся уже перемещена была выше, с удобностью, так что я и часа нигде не был задержан.

В Динабурге я повторил мою проделку, но тут расстройство я нашел гораздо серьезнее. Несколько домов порядочно пострадали, повреждены были значительно, так что у трех или четырех выбит был и разбит фундамент, много размыто полов и печей, и повыбито стекол. Когда же я прибыл на квартиру, городничий подал мне ведомость о потерях, простиравшуюся более 120 тыс. рублей. Я вторично с ним отправился для соображения потерь по городу, и на месте указал ему неосновательность его сведений; затем составил я особую комиссию, включив в нее моего собственного чиновника, и дал от себя инструкцию, по которой составленный счет с чем-то перешел за 16 тыс. рублей и был очень близок к истине. Более пострадавшим я тут же роздал около 2500 рублей и отправился обратно в Витебск, откуда послал обстоятельное донесение генерал-губернатору и прямо министру; в частном письме к последнему я объяснил решимость мою насчет денежных издержек и просил его снисходительного внимания, дабы они не пали лично на меня. Недели через две министр выслал не только издержанную мной сумму, но и ту, которую я просил в пособие обоим городам по личному моему обзору.

В апреле месяце 1837 г., понуждаемый одним из кредиторов моих, я просил государя о пособии. Отдам полную справедливость Дьякову: получив для представления письмо мое, он спросил меня: «Что хотите, чтобы я просил для вас, аренду или капитал?» Я объявил желание мое на первую, и 2 мая государь пожаловал мне на 12 лет аренду, ежегодно по 1200 рублей серебром.

Зато, с другой стороны, мы глядели с Дьяковым на дела свои совершенно различно. Однажды в разговоре со мной о присоединении униат он объявил сам, что «князь Хованский и Шрейдер именно сменены по отношениям к этому предмету и что государь хотел в то же время сменить и Смарагда, а на место его дать Павла из Варшавы» (слова Дьякова). Но со всем тем он сам продолжал действовать по системе Хованского, т. е. каждое требование, каждое отношение архиерея без рассмотрения правильности и нужды спешил удовлетворять беспрекословно.

Например, сторож соборной церкви Витебска, из казенных крестьян, был захвачен корчемным вином надсмотрщиками. Об этом завелось следствие; протоиерей Ремезов жаловался архиерею, что следствие производится без депутата с духовной стороны; тот отнесся к Дьякову, а он потребовал от губернского правления объяснения о нетребовании депутата, прописывая буквально статью закона, где сказано, что когда следствие производится о церковнослужителях, то следует быть при том депутату от духовенства. Губернское правление отвечало с прописанием полных статей из закона, одной, что по делам в выписках из законов не должно никогда сокращать самых статей, а выписывать их вполне, а другой, той же статьи, которой половина только в отношении от Дьякова была включена, и где во второй половине именно поименовано, кого следует считать за церковнослужителей, и где не только сторожей, но даже и старост церковных из светского звания не показано.

В другом случае по распоряжению еще князя Хованского, но по требованию Смарагда отрешен был от должности городской исправник, о котором около двух лет шло уже следствие, что он однажды во время крестного хода в городе по близости оного не снял шапки и что он уже не один раз замечен в пренебрежительном отношении к обрядам православной церкви и своим обхождением подает пример к соблазну. Это дело так странно в своем ходе, что, конечно, любопытно бы было каждому прочесть его вполне. Но здесь приведу несколько заметок. Крестный ход был около присутственных мест, где временно помещалась церковь. Исправник в шапке стоял у ворот своей квартиры; по многой переписке измерялось расстояние – всего около 70 саженей. Этого не довольно; священник показал, что однажды Великим Постом, когда было много причастников, исправник, бывши в церкви, беспрестанно смеялся и разговаривал с посторонними лицами. Исправник оправдывался и показал свидетелей; те под присягой, человек с тридцать, подтвердили его показание; спрошен был священник о выставлении свидетелей с его стороны, он отозвался, что, священнодействуя, он не может развлекаться и не помнит, кто был при этом случае; но подтверждает действительность своего доноса под словом священнического сана.