Некоторые бывшие заключенные утверждали, что это сказки репортеров. Капоне находился в категории «желтых», и им мог помыкать любой мелкий блатной. Всегда приятно наблюдать за падением сильных мира сего.

Один солдат из местной армейской базы писал домой: «Угадайте, кто стирал мое белье?» Когда Капоне дежурил по душевой, некоторые проходящие мимо заключенные не отказывали себе в удовольствии обозвать его «итальяшкой со шваброй»[222]. Через некоторое время Капоне стал подметать двор и разносить книги и журналы из тюремной библиотеки по камерам.

Существовал и другой, противоположный и еще более невероятный взгляд, исходящий от другого бывшего заключенного: «Я не мог понять, за что его все так любили».

Капоне, несомненно, потерял статус и популярность в Алькатрасе, но не получил никаких практических последствий. Начальник тюрьмы дал сбалансированную и точную картину положения Капоне: «На самом деле, – писал Джонстон, – у него в тюрьме были и друзья, и враги». Другой исследователь выразился чуть иначе: «Капоне ладил с окружающими так же, как и большинство других, и даже лучше, чем некоторые. Он оставался большим и сильным экс-вышибалой с хорошо поставленным ударом, и многие просто не хотели рисковать, даже если и презирали. Большую часть времени Капоне скрупулезно соблюдал осторожность, не ввязывался в сомнительные дела и избегал проблем».

Ни один заключенный не мог избежать всех трудностей, которые представляла жизнь в этой жестокой, дикой и суицидальной атмосфере. Даже у Капоне, проведшего в Алькатрасе сравнительно немного времени, не было возможности спастись от царящего безумия. На него могли в любое время напасть снова, и любой инцидент мог стать последним. Капоне приходилось соблюдать крайнюю осторожность: как знать, когда очередной заключенный перейдет в режим берсерка?

Один из заключенных, рубящий старые шины для изготовления резиновых ковриков для нужд ВМФ, внезапно отрубил себе пальцы на левой руке и попросил напарника сделать то же самое с правой рукой. Все бросились врассыпную: заключенный мог найти другую мишень в любой момент. Его поместили в госпиталь, затем в «дыру» и вернули обратно, так как не сочли достаточно безумным, чтобы отправить в другое место.

Случались суициды. Попытки побега были привычным делом, пресекались с пугающей монотонностью и мало чем отличались от самоубийств. Например, один заключенный перелез через стену с вызывающим спокойствием под носом у вооруженного часового, игнорируя окрики и два предупредительных выстрела, похоже, очень хотел быть застреленным третьим (что и произошло). Джонстон не допускал откровенной неоправданной жестокости в отношении заключенных; однако охранники, каждую минуту сталкивавшиеся с озверевшими людьми, не проявляли милосердия, если их провоцировали.

Охранники, перемещавшиеся среди заключенных, были вооружены газовыми дубинками, оснащенными распылителями слезоточивого газа. Когда один из заключенных напал на Джонстона, дубинка в руках находящегося неподалеку охранника спасла начальнику жизнь. На вопрос, что такое жизнь в Алькатрасе, заключенный, отсидевший там всего лишь шестнадцать месяцев, коротко ответил: «Это ад».

Человек, планировавший провести треть срока во сне, столкнулся с тем, что заключенные называли «адскими ночами». Освободившийся заключенный рассказывал: «Капоне лежал на боку, уставившись в стену. Скорее всего, вспоминал сладкую жизнь снаружи и задавался вопросом, что мир делает без него, доживет ли он до момента, когда снова сможет увидеть этот мир». Это было до того, как Капоне сломался.

В конце января 1938 года Капоне дал показания Сеймуру М. Клейну, помощнику государственного прокурора из Нью-Йорка, в течение двух лет собирающего налоговый материал против Джонни Торрио. Вместе с Клейном был оперативный агент Минфина Джеймс Н. Салливан, работавший над делом Капоне вместе с Фрэнком Уилсоном. Обрадовавшись возможности поговорить с кем-то извне, Капоне молол всякий вздор на протяжении двух дней. Конечно, он говорил и о Торрио. «Я носил за него револьвер, – говорил Капоне, – и был готов пойти ради Торрио на любую крайность…» Клейн ушел с записью пятидесяти страниц показаний, состоящей из десяти тысяч слов, не представляющей никакой ценности.

Спустя год, в марте 1939 года, когда дело Торрио наконец дошло до суда, имя Капоне не упоминалось. В середине процесса Торрио пошел на процессуальную сделку и, признав вину, отправился на два года в Ливенуорт.

К счастью, у правительства было много убедительных доказательств и без Капоне. Даже если бы он и захотел дать показания против своего старого наставника, к тому времени из Капоне вряд ли бы получился убедительный свидетель.

Господствовал миф, что Капоне боялся не только пулеметного огня, который в любой момент могли открыть в Алькатрасе, но и мыслей об игле, входящей в тело, в том числе подкожных инъекций для лечения сифилиса. Это продолжалось до тех пор, когда у него начали проявляться признаки сифилитической деменции.

Сразу по прибытии в тюрьму Атланты он сдал тест Вассермана, давший положительный результат. Врач-уролог Стивен Т. Браун немедленно назначил Капоне курс инъекций висмута. Тяжелые металлы и мышьяк могли ослабить течение болезни и убрать симптомы, когда еще не было пенициллина, и являлись единственными эффективными средствами лечения. 7 сентября 1932 года анализ крови показал отсутствие болезни, и доктор прописал Капоне «дополнительный смешанный курс». Врач также отметил, что «Капоне проходил частичное лечение» до Атланты, но это заявление нельзя считать надежным, поскольку оно исходило от самого заключенного и не имело документального подтверждения.

Без пенициллина лечение сифилиса уже через месяц после заражения было бесполезным. Несмотря на доступные тогда методы, болезнь рано или поздно прогрессировала, хотя и не обязательно приводила к деменции. Современный эксперт в этом вопросе, Лидия Бэйн, доктор медицины, работающая в больнице San Francisco General Hospital[223], приводит результаты исследований, показывающие, что менее 5 % заболевших прогрессируют до паретической («сумасшедшей») третичной стадии – нейросифилиса. Роберт Ролфс, доктор медицины, работающий в государственном центре по борьбе с заболеваниями в Атланте, добавляет, что от других серьезных недугов, сопровождающих это заболевание, страдает только 20–25 % больных. Тем не менее вероятность того, что у больного не разовьется парез, составляет не меньше чем 19:1.

В начале 1938 года у Капоне появились симптомы, показывающие, что, несмотря относительно низкую вероятность третичной стадии, ему не повезло. 21 января Мэй написала заявление на свидание с Капоне в конце февраля. На этот раз она хотела взять с собой Мафальду. 31 января Джонстон отправил ей ответное письмо, в котором посоветовал сесть на катер, отправляющийся из Сан-Франциско, в 10 утра 28 февраля.