Затем позволено было принять посетителей, и один за другим стали появляться гости. Было трогательно и грустно видеть Леонору, поспешившую первой ее навестить, даже без супруга («Он в дальней поездке, дорогая. Я сообщила ему, но пока он вернется… Я ничего не могу поделать, прости меня!»). Да и не надо ничего делать. Какое это теперь имеет значение? А Леонора вдруг горько разрыдалась, нелепо и некрасиво кривя губы, и сквозь слезы все жалела несчастную сироту («О ком она?» – недоуменно смотрела на нее Вероника), а еще каялась в том, что это по ее, Леоноры, наущению Веронику увезли в монастырь.

– Могла ли я тогда предположить, бедная моя… – Леонора, не закончив фразы, опять залилась слезами.

Сопровождающий посетителей монах-доминиканец, не дождавшись, видимо, того, ради чего Леоноре и разрешили визит, вывел ее из камеры. Было слышно, как в коридоре он распекал ее: «Вы обязаны были задать ей наши вопросы!» – и как Леонора подавленно оправдывалась: «Я не могла… Бедная девочка…»

Потом пришла мать Тересия. Она тоже плакала. Матушку Тересию было пронзительно жалко! Украдкой кивнув на монаха-соглядатая и двух стражников, маячивших в коридоре, Вероника попросила ее ничего не говорить. И они просидели молча, обнявшись и прижавшись друг к другу, все отпущенное время.

Наконец к ней допустили и духовника. Падре Бальтазар задержался дольше всех. Очевидно, наблюдатели получили на его счет особые указания, позволив ему остаться с обвиняемой столько, сколько он сам сочтет нужным. Видно, трибунал надеялся, что в доверительной беседе духовнику удастся убедить Веронику не упорствовать и во всем («В чем?!») сознаться.

Веронике было бы приятно просто повидать Учителя, помолчать, держа за отеческую руку. Но он вдруг принялся что-то ей втолковывать, да еще не впрямую, памятуя о соглядатаях, а издалека и обиняком! И, как ей ни было трудно и неприятно, пришлось напрячься и попытаться понять его. Слова падре доходили обрывочно:

– Не забывай… помни… это важно не только для тебя, но и для меня… Сохрани память об этой жизни…

Память? Память?! Когда до Вероники дошло, о чем он просит, ее сердце перехватило спазмом настоящего отчаяния и негодования. И она, вскочив с соломы, на которой они оба сидели, и сжав кулаки, почти закричала:

– Не хочу! Как же ты не понимаешь! Не хочу больше ничего помнить!

Он с силой дернул ее за подол – сесть. Но, бухнувшись на солому, она опять вскочила, теперь уже на колени, и, стоя на коленях, вцепилась обеими руками в его запястья, чуть не сорвав четки. Когда же он осторожно высвободил у нее свои руки, Вероника схватила его за облачение на груди, подтащила к себе (он не сопротивлялся) и зашептала прямо в лицо:

– Я хочу забыть все: Ольвина, Тийу, Леонору, Анхелику, да и тебя – всех и вся! Всё то, что ты называешь «прошлые жизни»! Всё, всё забыть!

– Нельзя. Тебе – нельзя!

– Почему именно мне нельзя? За что?!

– Это дар свыше, Вероника, – терпеливо отвечал падре.

– Я не просила у Бога этого дара! Дара, который мучил меня всю жизнь, причинял беспокойство моим родным и в конце концов довел меня до беды!

– Не дар довел тебя до беды, а…

– Не дар, – перебила она, – знаю, не дар! А моя неспособность с ним справиться! Я не выдержала испытания, не прошла урока и – прервала свой Путь! Виновата я одна. И никто мне не может помочь. Даже ты. Верно?

– Верно, дитя мое, – с величайшей горечью вздохнул падре.

Простота и глубокое смирение его ответа разом вернули ей прежнее спокойствие, и Вероника, разжав пальцы, выпустила его одежду. Тогда он медленно и внятно заговорил:

– Выслушай меня, Вероника. Выслушай внимательно! Ты была не просто моей ученицей и послушницей, в тебе – часть моего сердца! Ты – как дитя мне! Больше чем дитя! Я ужаснулся, когда узнал о твоем грехе. Ведь это не просто грех – это огромная ошибка, которая прерывает твой Путь. И я не в силах спасти тебя! Скажу только одно.

Он взял ее за руку и проговорил, заглядывая в глаза, будто стараясь убедиться, что она его вполне понимает:

– Испей чашу до дна. С уверенностью в любви Божьей. И моей.

– Хорошо. Раз это говоришь ты, значит, так и должно. До дна? Я запомнила. Хотя я и не понимаю, о чем ты говоришь.

Но падре повторил еще несколько раз: «Испей до дна… До дна…» – прежде чем удостоверился, что эти его слова запечатлелись прямо в ее сердце. Только тогда он удалился, попрощавшись с Вероникой долгим прямым взглядом.

* * *

«Совершенное в стенах монастыря прелюбодеяние… Доказанность преступления против матери-Церкви… Отсутствие сколько-нибудь смягчающих обстоятельств… Упорство в непризнании вины, что говорит об отсутствие у обвиняемой искреннего желания примириться со Святой Церковью… – холодно звучали в судебном зале слова обвинения. И наконец приговор: – Объявляется неисправимой еретичкой и передается в руки гражданских властей».

«В руки гражданских властей» означало одно, всегда одно – аутодафе!

Christi nomine invocato!!!

…Вынесение приговора измученная и обессиленная допросами Вероника выслушала совершенно бесчувственно. Поняла лишь, что дело наконец подошло к самому концу и остается только набираться мужества перед тем, как судебный исполнитель поднесет факел к вязанке хвороста у ее ног.

«Испей чашу до дна!» – эти слова падре почему-то умиротворяли душу и наполняли ее хоть какой-то силой. И Вероника буквально цеплялась за них остатками своего все более и более расплывающегося сознания.

* * *

Утром очень не хотелось просыпаться, все длился и длился чудесный сон, навеянный незвано пришедшим Хранителем. Ночью Хранитель взял Веронику на руки, и ей стало тепло и уютно. А он всю ночь баюкал ее и пел – невероятно красивы и райски чисты были звуки его песни! Наверное, это была небесная колыбельная. Иначе как бы Вероника уснула в ночь перед казнью?

Даже проснувшись, она продолжала внимать дивным звукам и улыбаться ангельской песни Хранителя. И так и отправилась, улыбаясь, пешком через весь город, облаченная (как и остальные осужденные) в санбенито – позорную накидку нераскаявшегося еретика, размалеванную нечистью и вздымающимися вверх языками пламени, – в уродливом колпаке, с крестом Святого Андрея в одной руке и незажженной зеленой свечой в другой.

Впрочем, колпак с нее все время спадал, церковный служка подхватывал и водружал колпак обратно, но он опять падал и падал. И в какой-то момент (она не заметила когда именно) с колпаком от нее отстали.

Медленная процессия, возглавляемая доминиканцами, несущими перед собой зеленый крест инквизиции, обвитый траурной вуалью, торжественно прошествовала по улицам Севильи. По бокам помпезного шествия, казавшегося Веронике смешно-нелепым карнавалом, шли представители гражданских властей, позади всех – еще какие-то люди и чины Святой палаты. Кто на мулах, кто на лошадях, кто пеший, в черных плащах с белыми крестами на груди, они несли кресты, мечи, оливковые ветви как знак… – чего? не милосердия ли? – и знамена инквизиции с красиво вышитыми словами «Pestem fugat haereticam»: «Погибель ждет еретика»!