Слишком рано, думает теперь Марина Ивановна, она сделала дочь своей подружкой, посвященной чуть ли не во все тревоги и радости матери; то, что произошло сейчас, – естественный результат. В доме должен быть культ матери, считает теперь Цветаева, – и никакого равенства, только тогда уцелеют сердечные отношения…

Время от времени отец с дочерью уединяются в кухне, закрывая за собой дверь. И похоже, что наедине они беседуют не только о возникших семейных проблемах. Эфрон уже энергично втянул Ариадну в деятельность «Союза возвращения». Она слушает там лекции, смотрит фильмы, участвует во встречах, репетициях спектаклей, помогает оформлять печатные издания…

Ариадна Эфрон. 1935–1936 гг.

Фиаско – так оценивает Марина Ивановна случившееся в семье.

Катастрофа и поражение.

С отчаянием она наблюдает, как из-под ее крыла уходит и подрастающий сын. Он – «побег моей силы, не моей сути», – читаем в письме к Наталье Гайдукевич. Менее всего он развит душевно – «ничем не пронзён». Из домашней, специально для него подобранной детской библиотеки он решительно не хочет читать то, что так любила читать в детстве его мать. Зато, как и отец, он уже с увлечением читает газеты! Мать безуспешно пытается вырывать их у него из рук. Сергей Яковлевич и здесь не слишком деликатен: «Вы – тиран, – заявляет он жене прямо при мальчике. – Вы портите ему детство, Вы не даете ему дышать!»

Одна из неприглядных сцен – снова в письме к Гайдукевич: «Пример: С[ережа] уронил что-то под стол и шарит (он очень высокий, а в кухне тесно). Мур, не дрогнув, продолжает есть. Я – Мур, подыми же! Как же ты можешь сидеть, когда папа ищет? ‹…› Мур спокойно продолжает есть и сообщать последний фельетон из “Последних Новостей”. С. Я. ни слова мне в подтверждение, и как часто – мне в посрамление. Или – Я в его воспитание не вмешиваюсь. То, что Вы делаете – чудовищно. (При нем). А “чудовищно”, что я, наконец, не вытерпев его полной тарелки и полного словами рта, наконец беру ложку и сую ему в рот. Тогда – буйный скандал. А Мур за едой говорит непрерывно: обед (суп и котлеты) длится час… В доме он томится: – Какая у нас ужасная семья!»

Сергей Эфрон с дочерью. Конец 1930-х гг.

Но в безвыходную ловушку Цветаева попала с началом школьного обучения сына: теперь времени для творчества почти не оставалось. Дважды в день она провожает Мура в школу и дважды его оттуда забирает. А кроме того, считает необходимым еще подолгу гулять с ним; домашние называют это «материнским безумием».

Ариадна, активно помогавшая раньше, все больше занята собой…

Скоро и Мур начнет посещать «Союз возвращения»; правда, ему там скучно. Веселее на митингах, он охотно бывает на них с отцом и сестрой, – а митингов в бурном Париже середины тридцатых годов предостаточно! «Мур живет разорванным, – пишет Цветаева Тесковой, – между моим гуманизмом и почти что фанатизмом отца».

Безнадежно рушился прекрасный миф, родившийся некогда в волошинском Коктебеле, на берегу моря. Между супругами разрасталась пропасть, игнорировать которую становилось уже невозможно: «…все разные и все (и всё) – врозь, – признавалась Цветаева в письме того же 1934 года, – людям не только у меня, но и у нас не сидится (никакого “у нас” – нет)». И еще резче – о супружеских отношениях:

«…он меня по-своему любит, но – не выносит, как я – его. В каких-то основных линиях: духовности, бескорыстности, отрешенности мы сходимся (он прекрасный человек), но ни в воспитании, ни в жизнеустройстве, ни в жизненном темпе – всё врозь! Главное же различие – его общительность и общественность и моя (волчья) уединенность. Он без газеты жить не может, я – в доме и в мире, где главное действующее лицо – газета – жить не могу».

Отчуждение мужа Марина Ивановна объясняет иногда и другими причинами. «Думаю, в нем бессознательная ненависть ко мне как к помехе – его новой жизни в ее окончательной форме, – сказано в письме к Буниной. – Хотя я давно говорю – хоть завтра. Я – не держу».

Георгий Эфрон среди одноклассников

За недоговоренностью тут проступают два возможных истолкования: готовность разрушить семейную совместность, – и готовность отпустить в Россию, о которой он так тоскует. То и другое не раз уже, видимо, обсуждалось в домашних стенах. В письмах Сергея Яковлевича сестре в Москву настойчиво звучит: «Если бы я был один!», «с Мариной прямо зарез…», «…с нею ужасно трудно. Прямо не знаю, что и делать…». И – той же Елизавете Яковлевне: «Марина – человек социально совершенно дикий, ею нужно руководить как ребенком».

Вот так это называют в семейном интерьере.

Только жестокий ход самой судьбы расставит оценки в этом споре. Всего через пять лет…

Третьим мая 1934 года помечено одно из самых блистательных и трагичных цветаевских стихотворений:

Рефрен отречения, с горечью обрывающий все ниточки дорогих связей, и далее многократно повторен, – вплоть до заключительных строк:

В своей тетради под поэтическим текстом Цветаева записала: «Эти стихи могли бы быть моими последними».

Опубликованное на страницах журнала «Современные записки», стихотворение произвело ошеломляющее впечатление на эмигрантского читателя. Ходасевич назвал его одним из самых замечательных, созданных поэтом за последние годы.

Теперь, уже зная жизненные обстоятельства, в которых текст был написан, обратим внимание: название – «Тоска по родине» – не слишком-то соответствует его сути и даже чуть ли не уводит от нее. Сердцевина боли, создавшей пронзительные строки стихотворения, – явно не в ностальгии. И даже в первую очередь не в ностальгии. Она – в отчаянии безысходного одиночества, отчужденности, покинутости.