Оттого Жуанвиль был лишь одним из многих — из десятков, а то и сотен, набившихся в тот вечер в залу так, что стало трудно дышать, несмотря на настежь раскрытые окна. Тут был почти весь двор Людовика, и друзья его, и недоброжелатели — пришли бы и враги, если бы только он умел заводить врагов. Были прелаты, пэры, епископы и бароны, были, разумеется, и монахи, хотя уж их-то сегодняшнее дело никак не касалось — ибо не следовало сомневаться, что власть их в Лувре кончится в тот день, когда Людовик ступит на борт своего корабля в Эг-Морте. Однако все знали, что нынче вечером будет объявлено имя регента, все говорили об этом, коротая время в ожидании короля, — и Жуанвиль, слушая разговоры, с удивлением понял, что почти все прочат в регентши королеву. «Стало быть, не на ровном месте взялась ее убежденность — а впрочем, — тут же подумал Жуанвиль со свойственной ему беспощадной непредвзятостью, — самой ей недостало бы ума даже захотеть такого всерьез». Тут явно было чье-то наущение — кто-то, кто уже мысленно отправил короля в бессрочное путешествие на Восток и зарился на безграничную власть, которую может дать умелым рукам его отсутствие. На юного Филиппа, наследника трона Франции, легко повлиять; на королеву Маргариту — и того проще, ведь не Бланка же она Кастильская… хоть и полезно ей на первых порах так думать.

Пэры понемногу собирались, а трон во главе стола тем временем пустовал: Людовик еще не вернулся в Лувр из поездки по делам подготовки к походу, которому, как успел понять Жуанвиль, он в последние два года отдавал всего себя. По правую руку от короля уже сидел Альфонс Пуату — ныне старший из братьев короля. Несколько лет назад его разбил паралич, но он сохранил ясность мысли и прохладную расчетливость ума, казалось, еще более укрепившуюся вследствие его болезни. Он всегда был слаб телом и больше полагался на дух; теперь это было верней, чем когда-либо, и Жуанвиль в тревоге подумал, уж не Альфонс ли надоумил Маргариту размечаться о регентстве, и уж не замыслил ли он переворот в отсутствие брата. Впрочем, Альфонс был бездетен, а теперь уж и подавно не мог произвести потомство — такому занять трон не просто трудно, но и бессмысленно… Жуанвиль подумал бы на Карла Анжуйского, но его кресло справа от Альфонса пустовало: получив год назад от Людовика корону Сицилии, Карл уехал туда и оттуда лишь подзуживал теперь своего брата на крестовый поход, стремясь упрочить свое положение властителя над Сицилийским проливом. Жуанвиль обводил глазами могущественных мужей, занимавших свои места за столом для совета, и задавался одним и тем же вопросом: кто же? кто? кто держит тебя в руках, бедная Франция, пока король твой снова кидается в ад земной — искупать ему одному ведомые грехи?

А может, мелькнуло у Жуанвиля вдруг, он и в самом деле устал и обезумел довольно, чтобы оставить регентом Маргариту. Может быть, ему уже все равно. Сколь же надо было отчаяться, чтобы снова идти в Палестину — теперь, когда никто во всем христианском мире, кроме него, идти туда больше не хочет, когда сейчас нет даже Папы, ибо прежний умер, а новый еще не избран, когда времени неудачней нельзя подгадать…

Громыхнули створчатые двери: король вошел. Все разом поднялись, разговоры и движение стихли. Людовик прошел от дверей прямо к трону и сел, тяжело оперевшись руками на подлокотники. Он, видимо, знал, что запаздывает, и не переоделся с дороги: платье его было в дорожной пыли, и пыль осела на сером, сухом лице — он даже умыться не успел, так торопился сюда огласить свою волю. Жуанвиль глядел на него почти так, как глядел на Маргариту за несколько часов до того: узнавая — и не узнавая, видя разительную, пугающую, печальную перемену — и понимая, что перемена эта свершилась давно, просто он не замечал ее, потому что слишком любил их обоих. А нынче он видел сполна, сознавал неизбежно, что король Людовик стар. Он постарел, и усталость десятков лет, проведенных в борьбе между монаршим долгом и святостью, давила на него невыносимым грузом, который он не мог больше нести. «И я бросил его, я бросил его», — подумал Жуанвиль, едва не теряя голову от стыда. Он бросил своего короля в такую минуту, когда тот, старый, слабый, пошатнувшийся в своих убеждениях, так отчаянно нуждался в ком-то, кто бы верил с ним вместе — и вместо него. Тот сон, который они увидели в ночь перед днем святого Георгия два года назад, сразил Людовика — может статься, что насмерть, только гибель его была отсрочена и мучительна, словно он не заслужил быстрой и легкой кончины. «Он мучается, — думал Жуанвиль, чувствуя, как жгучие слезы подступают к глазам. — Он страшно мучается и просто устал, он не может больше, он хочет покоя. А я этого не понял, я тогда на него накричал, сказал, что этот новый поход — блажь и гордыня, и что он не должен… Я был жесток и несправедлив к вам, сир, простите меня».

Король встал.

Все, едва рассевшись, снова поднялись следом за ним. Встала и королева, сложив руки на талии и скромно потупив очи, будто примерная дочь, ждущая похвалы. Она принарядилась для сегодняшнего вечера в красивое зеленое платье со шлейфом, шитое жемчугами, и вычурный наряд ее являл разительный контраст с простым, запыленным дорожным платьем короля.

— Вы знаете все, отчего мы собрались нынче на этот совет, — раздался в зале негромкий, но по-прежнему глубокий и звучный голос Людовика. — Время у всех нас не терпит, оттого не стану затягивать. Нынче я объявлю, кого смиренно прошу позаботиться о моем королевстве и о добром моем народе, пока я пойду освобождать Иерусалим. Признаюсь, я думал над выбором долго и совершил его не без сомнений, но, верю, ни один из вас не попрекнет его за необдуманность либо же неуместность.

«Неужели, — думал Жуанвиль. — Неужели, мой бедный король…»

— Я был сегодня в Венсенне и подготовил грамоту. — Свиток с печатью появился у короля в руке, и по залу прошло волнение: дело, стало быть, уже окончательно решено. — Согласно ей, я поручаю регентство сиру Матье Вандомскому, аббату Сен-Дени, и сиру Симону де Клермону Нельскому. Вместе два этих мудрых и благочестивых мужа удержат порядок и приумножат благоденствие моей возлюбленной Франции.

Королева Маргарита вскрикнула. Никто не услышал ее крика, кроме Жуанвиля, — ибо она кричала молча. Кровь отхлынула от лица королевы, сделав его враз таким же пепельно-серым, как лицо короля. Она пошатнулась, но Людовик, стоя к ней спиной, не заметил этого. Изумленная тишина лишь мгновение висела над залой, а потом все разразились приветственным криком и кинулись поздравлять двух названных мужей, которых, действительно, никак нельзя было счесть необдуманным выбором. Королева Маргарита только раз взглянула на своего мужа — взглянула ему в спину, кинув последний молчаливо кричащий, осуждающий и умоляющий одновременно взор ему меж лопаток, а потом повернулась и вышла прочь, никем не замеченная, никем не поддержанная, никому не нужная. Жуанвиль шагнул было за ней следом, но тут Людовик обернулся и спросил:

— Где мой сын?

Все поняли, что он имеет в виду наследника, Филиппа. Тот был здесь и вышел, преклонив колено. Людовик накрыл его русое, по-мальчишески растрепанное темя своей шершавой ладонью и сказал:

— Сын мой, слушайте советов этих добрых людей, как вы слушали моих. Почитайте их и уважайте, но слушайте также и свое сердце, и свой разум, и помните, как я вас учил.