И теперь Изабелла сидела одна в затихшей гостиной, хотя огонь в камине давно уже потух. Ей не грозила опасность замерзнуть, она горела как в лихорадке. Раз от разу бой часов становился все долгозвучнее, но в своем бдении она осталась к этому глуха. Ум ее, осаждаемый видениями, был страшно возбужден, и пусть лучше видения эти посетят ее здесь, где она для того и не спит, чтобы встретить их, а не там, где хоть она и опустит голову на подушку, все равно они, будто издеваясь, не дадут ей сомкнуть глаз. Повторяю, она не считала себя непокорной женой, и нужны ли тому иные подтверждения, если она засиделась почти до утра, пытаясь убедить себя, что, собственно говоря, Пэнси вполне можно выдать замуж так, как отправляют по почте письмо. Когда часы пробили четыре, Изабелла поднялась; она решила, наконец, отправиться спать – лампа уже давно погасла, свечи догорели до основания. Но, дойдя до середины гостиной, она снова замерла на месте и стояла, вглядываясь в неожиданно возникшее перед ней еще одно видение: ее муж и мадам Мерль, так безотчетно и так тесно связанные.

Три вечера спустя она повезла Пэнси на великосветский бал; они ехали вдвоем, без Озмонда, который балов не посещал. Пэнси отправилась на бал так же охотно, как и всегда: она не склонна была к обобщениям и не распространяла на все радости жизни запрет, наложенный на любовь. Если она думала выиграть время или надеялась усыпить внимание отца, то, очевидно, рассчитывала на успех. Изабелле это казалось маловероятным; вероятнее всего, Пэнси просто решила быть послушной дочерью. О более благоприятном случае отличиться по части послушания нельзя было и мечтать, а Пэнси относилась к благоприятным случаям с должным почтением. Она была не менее предупредительна, чем обычно, и с обычной заботливостью оберегала свои воздушные юбки; в руке она сжимала букетик и по меньшей мере в двадцатый раз пересчитывала цветы. Изабелла рядом с ней невольно чувствовала себя старой, она и забыла, когда в последний раз на балу испытывала радостный трепет. У Пэнси, пользовавшейся несомненным успехом, никогда не было недостатка в кавалерах, и едва лишь они вошли в зал, как она передала свой букетик не собиравшейся нынче танцевать Изабелле. Прошло несколько минут, и охотно оказавшая ей эту услугу Изабелла увидела поблизости от себя Эдварда Розьера, и вот он уже стоял перед ней. От его приятной улыбки не осталось и следа, весь облик дышал воинственной отвагой. Столь неожиданная метаморфоза вызвала бы, наверное, у Изабеллы улыбку, если бы она не понимала, что по существу все обстоит крайне серьезно, поскольку обыкновенно от этого джентльмена пахло гелиотропом, а не порохом. Он посмотрел на нее с каким-то подобием свирепости, словно давая ей понять» что опасен, но тут заметил в руке у Изабеллы букетик, и взгляд его, задержавшись на нем, заметно смягчился.

– Одни анютины глазки; должно быть, это ее.

Изабелла приветливо улыбнулась ему.

– Вы угадали, она оставила его мне на время танца.

– Дайте мне хоть секунду подержать его, миссис Озмонд, – взмолился бедный молодой человек.

– Нет; я вам не доверяю, вы мне его не вернете.

– Вы правы, я за себя не ручаюсь, я могу тут же с ним сбежать. Но дайте мне хотя бы один цветок.

Изабелла несколько мгновений колебалась, потом, все так же улыбаясь, протянула ему цветы.

– Вот, выберите сами, – сказала ока. – Страшно даже подумать, что я для вас делаю.

– И это все, и больше вы ничего не сделаете, миссис Озмонд? – вставив в глаз монокль и тщательно выбирая цветок, воскликнул Розьер.

– Не смейте вдевать его в петлицу, – сказала она. – Не смейте, слышите!

– Мне хотелось бы, чтобы она увидела. Она отказывается со мной танцевать, но я желал бы показать ей, что все равно в нее верю.

– Показать это ей куда ни шло, но нельзя показывать этого другим. Отец запретил ей танцевать с вами.

– И это все, что вы для меня сделаете? Я ожидал от вас большего, миссис Озмонд, – проговорил молодой человек с какой-то многозначительной укоризной. – Ведь мы с вами столько лет знакомы, чуть ли не со времен нашего невинного детства.

– Не внушайте мне, что я так стара, – терпеливо ответила Изабелла. – Зачем постоянно возвращаться к тому, чего я не отрицаю? Но хоть мы с вами и старые друзья, если бы вы оказали мне честь и просили моей руки, я бы вам, не задумываясь, отказала.

– Значит, вы ни во что меня не ставите. Уж признались бы тогда сразу, что считаете меня просто-напросто парижским мотыльком.

– Я очень высоко вас ставлю, но нисколько не влюблена в вас. Конечно, я имею в виду, не влюблена в вас как в претендента на руку Пэнси.

– Что ж, понятно. Вы меня жалеете, только и всего. – И, не вынимая монокля из глаза, он почему-то огляделся по сторонам. Для Эдварда Розьера было новостью, что он может прийтись не по вкусу, и у него по крайней мере хватило гордости не показать вида, что он готов принять это за общее правило.

Изабелла ответила не сразу. В его манере держаться, в его наружности не было ничего от настоящего трагического величия; чего стоил хотя бы один его монокль. Но неожиданно она почувствовала себя растроганной – в конце концов их несчастья были чем-то сродни; впервые она так ясно увидела, что перед ней если и не в очень романтической, то в очень убедительной форме самое что ни есть берущее за душу – борющаяся с превратностями юная любовь.

– Вы, правда, будете к ней очень добры? – спросила она наконец, понизив голос.

Благоговейно опустив глаза, он поднес к губам зажатый в пальцах цветок, потом посмотрел на Изабеллу.

– Меня вам жаль, но неужто вам ничуть не жаль ее?

– Не знаю, не уверена. Жизнь всегда будет доставлять ей радость.

– Все зависит от того, что вы называете жизнью! – произнес очень выразительно мистер Розьер. – Вряд ли ей доставит радость, если ее будут мучить.

– Это ей не грозит.

– И на том спасибо. Но она-то знает, чего хочет. Вы скоро в этом убедитесь.

– Думаю, что знает; она никогда не ослушается отца. Но вот и она сама, – добавила Изабелла. – Я должна просить вас уйти.

Розьер помедлил до тех пор, пока к ним не подошла об руку со своим кавалером Пэнси; он задержался ровно настолько, чтобы посмотреть ей в лицо. Потом с высоко поднятой головой удалился, и то, какого труда ему стоило внять голосу благоразумия, еще раз показало Изабелле, насколько он влюблен.

Пэнси, нимало не разгоряченная танцами, остававшаяся после этих упражнений неизменно свежей и прохладной, подождав немного, забрала свой букетик. Наблюдая за ней, Изабелла увидела, как она пересчитывает цветы, и сказала себе, что здесь, безусловно, задеты более глубокие струны, чем ей казалось. Пэнси видела, как удалился Розьер, но она ни словом о нем не обмолвилась, а говорила только о своем кавалере, когда тот, откланявшись, отошел от них, о музыке, о паркете и о том, что ей ужасно не повезло – она уже порвала платье. Изабелла, однако, могла бы поручиться – Пэнси обнаружила, что ее возлюбленный похитил цветок, хотя из этого обстоятельства никак не вытекала заученная любезность, с которой она откликнулась на приглашение следующего кавалера.