– А как же его назвать, если оба вы хотите жениться на одной и той же девушке?

– Да… но ведь у него нет никаких шансов.

– Пусть так, и все же вы нравитесь мне тем, что способны поставить себя на его место. Это доказывает, что у вас есть воображение.

– Я вам этим нравлюсь? – спросил, посмотрев на нее с некоторой неуверенностью, лорд Уорбертон. – Думаю, вы хотите сказать, что я вам этим смешон.

– Слегка. Но мне нравится над вами смеяться.

– Что ж, тогда я желал бы войти в его положение более обстоятельно. Как вы полагаете, можно ему чем-нибудь помочь?

– Я так превозносила сейчас ваше воображение, что предоставляю решать это вам самому. И Пэнси вы тоже очень бы этим понравились, – заметила Изабелла.

– Мисс Озмонд? Но я льщу себя надеждой, что и без того ей немного нравлюсь.

– Думаю, даже очень.

Он помолчал, все так же вопросительно глядя на нее.

– Тогда я вас не понимаю. Не хотите же вы сказать, что она к нему неравнодушна.

– Я, безусловно, говорила вам, что, по-моему, неравнодушна.

Его лицо мгновенно залилось краской.

– Вы говорили мне, что она во всем послушна отцу. И коль скоро он, насколько я понял, относится ко мне благосклонно, то… – Помявшись, он, все еще с краской в лице, спросил: – Разве не так?

– Все так. Я говорила вам, что она жаждет угодить своему отцу и ради этого способна на многое.

– На мой взгляд, подобные чувства делают ей честь, – сказал лорд Уорбертон.

– Разумеется, это делает ей честь. – Изабелла несколько секунд молчала; они по-прежнему сидели одни в комнате, музыка доносилась до них приглушенно, утратив по пути свою полнозвучность. – Но мне кажется, мужчине вряд ли приятно знать, что жену он обрел только благодаря таким ее чувствам.

– Отчего же, если жена преданная и он считает, что ее брак из удачных.

– Ну, конечно, вы должны так считать.

– Ничего не могу с этим поделать. Вы скажете, конечно, что во мне говорит англичанин.

– Нет, не скажу. Я думаю, для Пэнси такой брак большая удача. Кто-кто, а уж вы-то вправе так считать. Но вы не влюблены в нее.

–. Уверяю вас, миссис Озмонд, влюблен.

Изабелла покачала головой.

– Вам хочется, сидя здесь со мной, так думать. Но у меня иное впечатление.

– Да, на молодого человека в дверях я не похож, не спорю. Но что ж в этом удивительного? И потом мисс Озмонд так мила, что ее просто нельзя не любить.

– Наверное, нельзя, но любовь не считается с доводами рассудка.

– Тут мы с вами расходимся. Я рад, что мое решение подкреплено доводами рассудка.

– Кто же в этом сомневается. Вот будь вы по-настоящему влюблены, вам не было бы до них никакого дела.

– По-настоящему влюблен… по-настоящему влюблен! – воскликнул лорд Уорбертон и, скрестив на груди руки, откинув на спинку голову, вытянулся в кресле. – Не забывайте, мне сорок два года. Я уже не тот, что был.

– Ну, если вы так уверены, – сказала Изабелла, – тогда все обстоит хорошо.

Ничего не ответив, он продолжал сидеть, откинув назад голову, глядя прямо перед собой. Потом, неожиданно переменив позу, быстро повернулся к Изабелле.

– Почему вы так этого не хотите, так скептически к этому относитесь?

Их взгляды скрестились, и несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза. Если ей хотелось удостовериться, то кое в чем она сейчас удостоверилась, кое что увидела: в его взгляде промелькнула догадка, что, может быть, она тревожится за себя, может быть, даже боится. Взгляд говорил о подозрении, не о надежде. Но так или иначе он сказал, то, что она желала знать. Лорд Уорбертон никоим образом не должен заподозрить, что она угадала в его видах на падчерицу скрытое стремление быть ближе к мачехе и, обнаружив это стремление, ужаснулась. Коротким, но очень обнаженным взглядом они открыли друг другу больше, чем сами в тот момент сознавали.

– Дорогой лорд Уорбертон, – ответила она, улыбаясь, – если речь обо мне, то вы можете поступать, как вам вздумается.

С этими словами она встала и направилась в соседнюю комнату, где тут же, на глазах у своего собеседника, вступила в разговор с двумя господами из числа самой родовитой римской знати, словно нарочно явившимися туда с целью ее разыскать. Беседуя с ними, она в то же время пожалела, что поднялась и ушла от него: ее уход чуть-чуть походил на бегство, тем более что лорд Уорбертон за ней не последовал. Однако она рада была этому обстоятельству, и, во всяком случае, она наконец удостоверилась. Удостоверилась настолько, что, увидев при входе в бальный зал точно приросшего к порогу Эдварда Розьера, остановилась и снова с ним заговорила:

– Вы правильно сделали, что не ушли, у меня есть для вас кое-какие утешительные вести.

– Я очень в них нуждаюсь, – откликнулся молодой человек жалобным тоном. – Каково мне было видеть, что вы так к нему благоволите.

– Не будем говорить о нем. Я сделаю для вас все, что могу. Боюсь, правда, это не очень много. Но все, что могу, я сделаю.

Он мрачно на нее покосился.

– Почему это вы вдруг передумали?

– Потому, что вы стали постоянной помехой в дверях, – ответила она с улыбкой и прошла в зал. Полчаса спустя, собравшись ехать домой, она вместе с Пэнси и толпой других гостей стояла внизу у подножья лестницы в ожидании кареты. Как только ее подали, на крыльцо вышел лорд Уорбертон и подсадил в нее обеих дам. Задержавшись у дверцы, он спросил Пэнси, хорошо ли она повеселилась; ответив ему, она со слегка усталым видом откинулась назад. После чего, поманив его пальцем из окна, Изабелла шепнула:

– Не забудьте же отправить письмо ее отцу.

Графиня Джемини часто скучала – скучала, по ее собственному выражению, до полного изнеможения. Однако она не изнемогла, напротив, весьма храбро сражалась с судьбой, по милости которой оказалась женой несговорчивого флорентийца, упорствовавшего в своем нежелании покинуть родной город, где он пользовался уважением настолько, насколько может им пользоваться человек, чья способность проигрывать в карты объясняется чем угодно, но отнюдь не его любезным правом. Графа Джемини не любили даже те, кто у него выигрывал, и если имя его было еще в какой-то цене во Флоренции, то, подобно монете местной чеканки в старых итальянских городах, оно на всем остальном полуострове хождения не имело. В Риме его считали всего лишь тупым флорентийцем, поэтому следует ли удивляться, что он не стремился туда, где, дабы ему сошла с рук его тупость, требовались основания более веские, чем мог предъявить граф. Графиня меж тем жила, так сказать, не спуская глаз с Рима, и одним из самых больших ее огорчений было то, что у нее там нет собственного дома. Она стыдилась признаться, как редко наезжает в этот город, и ее нисколько не утешала мысль, что многие самые родовитые флорентийцы вообще ни разу не побывали в Риме. Она отправлялась туда, как только выпадал случай, – вот все, что она могла сказать в свое оправдание, вернее, все, что, по ее словам, позволяла себе сказать. На самом деле она могла бы сказать по этому поводу гораздо больше и часто излагала причины, по которым ненавидела Флоренцию и мечтала окончить дни под сенью Святого Петра. Причины эти, не имеющие прямого отношения к нашему повествованию, сводились в итоге к тому, что Рим это Вечный город, а Флоренция просто славный городок, не хуже и не лучше любого другого. По всей видимости, графине необходимо было привнести в свои развлечения понятие вечности. Она утверждала, что общество в Риме куда интереснее, что на вечерних сборищах там всю зиму напролет угощают знаменитостями. Во Флоренции не было знаменитостей, по крайней мере таких, о которых доводилось бы слышать. После женитьбы брата раздражение графини чрезвычайно возросло: его жена ведет жизнь более блестящую, чем она, в этом сомнений не было. Разумеется, она не отличается столь возвышенным умом, как Изабелла, и все же у нее хватило бы ума отдать должное Риму, если не его руинам, катакомбам, памятникам, музеям и, пожалуй, даже не его богослужениям и пейзажам, то уж всему остальному, во всяком случае. До нее со всех сторон доносились слухи о невестке, и она прекрасно знала, каким Изабелла пользуется успехом. Да она и сама это видела в тот единственный раз, когда гостила в палаццо Рокканера. В первую зиму после женитьбы брата она провела там неделю, предложения повторить это удовольствие не последовало. Озмонду претит ее общество, это она отлично понимала, но все равно поехала бы – что ей в конце-то концов за дело до Озмонда? Все упиралось в графа, не желавшего ее отпускать, и, по обыкновению, в отсутствие денег. Изабелла приняла ее в тот раз очень радушно. Графиня с первого же взгляда одобрила невестку, ее не ослепила зависть к привлекательным свойствам Изабеллы. Она всегда утверждала, что лучше ладит с умными женщинами, чем с такими же глупенькими, как она сама; глупенькие не способны оценить всю меру ее мудрости, тогда как умные, по-настоящему умные, вполне способны оценить всю ее безмерную глупость. Ей казалось, что, как ни разнятся они с Изабеллой и внешне, и по всему складу, тем не менее есть у них некий клочок общей почвы, который рано или поздно их объединит. И пусть он невелик, но почва, несомненно, твердая: стоит им только ступить на нее, и они обе это сразу почувствуют. Ну и затем, живя возле Изабеллы, графиня непрерывно находилась в состоянии приятного изумления: она все время ждала, что Изабелла начнет смотреть на нее «свысока» и все время недоумевала, почему это откладывается. Она спрашивала себя, когда же это наконец начнется, словно речь шла о фейерверке, или великом посте, или об оперном сезоне. Нельзя сказать, чтобы графиня Джемини придавала этому большое значение, нет, но она не могла понять, за чем же дело стало. Невестка была с ней неизменно ровна и не проявляла ни презрения, ни восторга. По правде говоря, Изабелле просто не приходило в голову ее осуждать – не обвиняем же мы в отсутствии нравственных правил кузнечика. Однако Изабелла не относилась к сестре своего мужа безразлично, скорей она слегка ее побаивалась и не переставала ей удивляться, как чему-то из ряда вон выходящему. По мнению Изабеллы, у графини не было души: она напоминала яркую диковинную раковину с отшлифованной поверхностью и невероятно розовым краем, в которой, если ее встряхнуть, что-то побрякивает. Вот это побрякивание и являло собой, очевидно, духовный мир графини – маленький орешек, который свободно перекатывается у нее внутри. Ну можно ли было негодовать на нее, когда она казалась до такой степени странной, или с кем-то ее сравнивать, когда она ни с кем ни в какое сравнение не шла? Изабелла пригласила бы ее снова (о том, чтобы пригласить графа, не было и речи), но Озмонд после женитьбы сказал Изабелле со всей откровенностью, что Эми дура, причем дура наихудшего толка, и так разнуздана в своих безумствах, что это граничит уже с гениальностью. В другой раз он сказал, что у Эми нет сердца, и тут же добавил: она раздала его все без остатка по маленьким кусочкам, как глазированный свадебный пирог. Итак, приглашений не следовало, и это являлось еще одним обстоятельством, удерживавшим графиню от поездки в Рим, но тут мы подошли в нашем повествовании как раз к той блаженной минуте, когда наконец ее пригласили провести несколько недель в палаццо Рокканера. Предложение исходило от самого Озмонда; при этом он предупреждал сестру, что ей надлежит вести себя очень тихо. Уразумела ли графиня до конца смысл, вложенный им в эту фразу, я сказать не берусь, но она готова была принять приглашение на любых условиях. Помимо всего прочего, ее еще мучило любопытство, поскольку из первого своего визита она вынесла впечатление, что брат нашел жену себе под стать. До того, как Озмонд женился на Изабелле, она ее жалела, жалела настолько, что одно время серьезно подумывала – в той мере, в какой вообще способна была думать серьезно, – не должна ли она ее предостеречь. Но графиня не поддалась этому порыву и очень скоро успокоилась. Озмонд держался все так же высокомерно, как и всегда, но жена его была не из тех, кого легко сломить. Графиня не отличалась в своих оценках большой точностью, тем не менее ей казалось, что, если Изабелла встанет во весь рост, силой духа она возвысится над мужем. Теперь графине очень хотелось выяснить, встала ли уже Изабелла во весь рост: ей доставило бы огромное удовольствие видеть, как над ее братом кто-то взял верх.