— Кончай свои дурацкие шуточки, — огрызнулся Шрадер.

— Нет, Рольф, ты меня неправильно понял. Я не то имел в виду. Ты уж меня извини. В любом случае, я их пока подержу при себе до завтрашнего утра. А завтра они будут в твоем полном распоряжении.

— Невелика разница, — откликнулся Шрадер. Слова Хазенклевера оставили его равнодушным.

Они проехали в отверстие в колючей проволоке и направились к крайнему окопу. Как только они подъехали ближе, несколько солдат тотчас перекинули для них мостки, чтобы им перебраться на другую сторону. Лошадь замешкалась. Хазенклевер дернул за удила, и она двинулась дальше.

— Посмотри на Матлее, — сказал Крабель. Шрадер заглянул в койку. Крабель держал Матлее за руку. Шрадер соскочил с подводы и двинулся пешком, лишь бы ничего не видеть.

Несколько недель назад Шерер получил в свое командование дивизию. Подробности наступления на «Хорьке» его ужасно расстроили, однако, как и лейтенант роты пополнения там, на поле, он понимал истинное положение вещей и потому отказывался возлагать вину на полковое командование, отвечавшее за эту операцию.

Впрочем, возложить вину на кого–то хотелось, хотя бы затем, чтобы сорвать на ком–то накопившееся раздражение.

Как и его собственные солдаты у Холма, Шерер получил длительный отпуск, чтобы навестить родных дома, в Германии. Он вполне мог стать национальным героем, более того, газеты и превозносили его как героя. Однако собратья по военной профессии относились к нему со смесью благоговейного трепета, зависти и восхищения. Лишь некоторые из них слышали о нем раньше, но даже они знали его довольно плохо.

Разумеется, Гитлер не знал о нем вообще ничего. Ему было известно его имя — любой, кто следил за блокадой на протяжении нескольких месяцев, знал это имя. И, пожалуй, все. Шерер уже удостоился Рыцарского креста, спущенного ему с небес парашютом вместе с провизией и боеприпасами с борта самолета, которому повезло прорваться к Холму. Тем же самым способом получил свою награду растроганный до слез гауптман Бикерс, которого когда–то обнял за плечи не менее растроганный Шерер и который погиб в последние дни блокады.

Так что Гитлер пригласил его в Берлин, в рейхсканцелярию, отнюдь не для того, чтобы вручить награду. Ему хотелось лично поздравить генерала и поговорить с ним как мужчина с мужчиной.

Проблема заключалась в том, что эти почести, которые оказывались генералам–фронтовикам, не всегда воздавались так, как того ожидал Гитлер. Всего несколько недель назад точно такой же торжественный прием был оказан в честь генерала Зейдлица, чей корпус прорвался к небольшой группировке немецких войск, попавших в котел в районе Демянска, и помог ей выйти из окружения. Как и Шерер, в глазах прессы и общественности Зейдлиц был героем. А вот его личная беседа с Гитлером в Берлине прошла гораздо более холодно — Зейдлиц позволил себе сделать ряд жалоб по поводу обстановки на фронте и, главное, высказал возмущение по поводу того, что после такой изматывающей операции его солдатам не дали даже короткого отдыха, а ведь они практически сделали невозможное. Те, кто присутствовал в рейхсканцелярии и, разумеется, сам Зейдлиц не могли не заметить, с каким равнодушием воспринял Гитлер эти жалобы — вежливо выслушал с таким видом, будто его они совершенно не касались.

Безусловно, это равнодушие было не более чем маской, за которой скрывалось граничащее с яростью раздражение. Держался рейхсканцлер учтиво, но слегка отстраненно, словно его ждали куда более важные дела, что, впрочем, соответствовало истине. Однако на самом деле эта холодная учтивость была призвана скрыть раздражение фюрера по поводу вечных жалоб со стороны армейских генералов. Зейдлица считали героем, и Гитлер понимал, что не стоит портить торжественное событие жесткой отповедью, хотя это и стоило ему немалого самообладания. На протяжении этой ужасной, бесконечной зимы, когда немецкую армию преследовала одна катастрофа за другой, он не раз срывал свой гнев на более значимых фигурах. И вот теперь он искренне хотел поздравить Зейдлица и услышать от него подробности подвига, совершенного его корпусом, — пусть этот рассказ станет своего рода тонизирующим средством, который поднимет ему настроение, снимет раздражение, какое вызывали у него другие генералы первого эшелона. А вместо этого услышал жалобы, более того, высказанные не туманными намеками, а, что называется, в лоб. И вот результат: и без того скверное настроение фюрера ухудшилось еще больше. Нет, не равнодушие скрывалось за отстраненной вежливостью, с какой Гитлер держался на приеме, а сознательное усилие над собой, чтобы прилюдно не поставить генерала–героя на место.

В конце концов, Зейдлица все–таки приземлили. Его отправили назад на фронт, в район Демянска, где генерала уже поджидали его солдаты, чье положение было близко к катастрофическому.

Затем всего через несколько недель этой крошечной армии у Холма все–таки дали передышку, и настала очередь Шерера явиться к фюреру в Берлин. Гитлер уже отменил свое турне, которое организовали для него Геббельс и другие партийные бонзы. В противном случае Шерера ждала малоприятная перспектива встретить фюрера на какой–нибудь заштатной железнодорожной станции — быстрое, формальное рукопожатие плюс вынужденное присутствие в качестве почетного гостя на бесчисленных парадах или званых ужинах. Безусловно, в любом случае ему не избежать подобных мероприятий, однако то, что общественность все больше и больше превозносит армейских генералов, уже начинало действовать фюреру на нервы.

Встреча с Шерером прошла лучше, чем с Зейдлицем. По крайней мере Шерер не стал ни на что жаловаться. Да и как он посмел бы, если все его солдаты до единого получили продолжительный отпуск и возможность съездить домой. Да и вообще, кто он такой? Всего лишь командир охранной дивизии, который неожиданно вознесся к вершинам славы; если уж на то пошло, генералом он является лишь на бумаге, хотя теперь его наверняка повысят в звании.

Во время приема Шерер держался правильно — вежливо и достойно, хотя изнутри он, казалось, так и сиял осознанием собственной славы. Но даже с ним Гитлер держал себя отстраненно, и в некотором противоестественном смысле уже то, что в отличие от Зейдлица Шерер ничего не просил, раздражало фюрера еще больше.

Шерер же сиял потому, что не мог не сиять, и вместе с тем, как это ни парадоксально, он нес в своих манерах также ледяную жестокость осады, опять–таки потому, что ничего не мог с этим поделать. Казалось, в глазах его застыли души погибших солдат, они смотрели на мир его глазами даже тогда, когда губы его произносили теплые, учтивые слова. Вот уже несколько месяцев подряд у Холма ему приходилось мириться со скудной, если не откровенно жалкой помощью со стороны Верховного командования. Нет, он не мог сказать ни единого дурного слова в адрес пилотов, которые доставляли им провиант и медикаменты, благодаря которым они до сих пор были живы. И тем не менее то, что командование до самого последнего дня забывало или не желало поставлять им вооружение, не могло не раздражать. Он знал, что осаду можно было бы снять гораздо раньше, если бы немецкие войска предприняли для этого мало–мальские усилия на земле. Нужно было пройти лишь пятнадцать километров, всего каких–то пятнадцать километров — причем на протяжении нескольких месяцев!