ни я, ни, наверное, и вы — не знаем! И, вероятно, и вас бы здесь не было…

Воцарилась минутная тишина. Мне не было видно в полутьме выражения лица «таращанца», но по его невнятному кряхтению или сопению я понял, что такой ответ его обидел. Посидел минутку, а потом встал, поправил на себе пояс и сказал мрачным каким-то голосом:

— Эх!… Не знаете вы, что на селе говорят…

Сказал и, попрощавшись, тихонько, на цыпочках вышел из комнаты и пошел к своим товарищам. Мне стало немного неловко, что я так грубо обошелся с ним. Если бы мягче, то много бы, может, я от него услышал из того, что там «на селе говорят». Наступая с севера на деникинцев, он, видимо, много наслушался таких слов, которые я вот недавно слышал от мужиков на Переяславской станции, и эти слова, видимо, глубоко ему запали в сердце. Так ему и не повезло излить их мне, а, наверное, хотелось кому-то душу свою облегчить. Жаль, но в таком положении трудно было решиться на более откровенный разговор.

Как-то вечером пришел ко мне А.Феденко{467}. Удивил меня он очень и обеспокоил. Мы все, кто остался в Киеве, жили очень беспокойной жизнью. Как только начинали ходить по городу какие-нибудь слухи о повстанческих движениях, то мы уже по опыту знали, что в такое время лучше дома не ночевать. Но возникал вопрос тогда: «А где же?» Бывало так, что собираюсь ночевать у В. Садовского, однако он сам ко мне на ночь приходит. А бывало и так, что соберется случайно и больше таких же, как я и он. Почему-то каждому казалось, что в такие дни лучше ночевать у кого-то, а тот такого же мнения был о себе. Создавалось смешное положение, когда собирались люди и сидели почти впотьмах в доме, разговаривая и придумывая различные предположения. Хорошо, если в такие вечера и ночи было что съесть или еще и выпить. Брат Ивашко бывал частенько у мамы в Кононовке и привозил оттуда прекрасный самогон, иногда даже из слив-венгерок гонимый. В селе тогда можно было хорошо жить. Так вот, однажды вечером, когда я был дома один, ко мне пришел Афанасий Феденко, чтобы переночевать. Оказалось, именно тогда происходило движение по Киевщине остатков нашей армии под командованием М.Омельяновича-Павленко. С той армией какое-то время пребывал Афанасий, как уполномоченный от правительства, а затем отправился к нам, в Киев, чтобы и нас здесь проинформировать. Долго и много мы говорили, собственно, он говорил, а я слушал. Рассказывал вообще обо всех перипетиях, которые произошли и с правительством, и с армией с тех пор как я уехал из Каменца в Киев, еще при деникинской власти в Киеве. Проговорив почти всю ночь, легли спать. Афанасия пристроил я в отцовском кабинете, а утром так и не будил его, а пошел на работу, кажется, в гимназию, где я учительствовал.

Афанасий жаловался еще вечером на какое-то недомогание. Что-то его за спину хватало, и голова болела. Вернувшись домой, я Афанасия не застал. Оставил он записку, что плохо себя чувствует, еще, чего доброго, заболел тифом. Если все будет хорошо, то зайдет еще ко мне. Но так и не пришел.

Через несколько недель пришла подруга с-д Омельченковна и рассказала, что Афанасий все время болел-таки действительно тифом, что теперь ему стало лучше, и он просил ее побывать у меня и забрать из отцовского дома, в шкафу с книгами, какие-то его заметки, которые он, уходя от меня, не уверенный в своем здоровье, оставил там в какой-то из книг. Видно, все-таки выздоровел достаточно, если вспомнил, в какую именно книгу спрятал свои шпаргалки.

Мария Омельченко его отходила, хотя, без сомнения, это было нелегко. Разве что кого-то из наших врачей разыскала. Афанасий так и не был у меня, а, выздоровев, отправился снова куда-то по селам… Наверное, неловко было ему, и совесть, пожалуй, немного мучила, что так «спрятал» свои конспиративные шпаргалки в доме друга, не предупредив его об этом и не спросив разрешения, хотя знал хорошо, что тот друг и в Чека сидел, и все время был на виду у своих и чужих коммунистов.

В какой-то день пошел в клуб «боротьбистов», чтобы увидеться с Полозом. От него не узнал ничего конкретного. Или, может, он не хотел ничего рассказывать постороннему человеку, или нечего было рассказывать. Общее убеждение было у всех УНР-овцев, что какие-то изменения таки будут. Говорили о том, что якобы таки будет некая «Украина», якобы опыт последних времен повлиял на Москву в этом направлении, чтобы все-таки считаться с Украиной, как с отдельным государством. На эту тему от Полоза ничего добиться не удалось…

Не помню хорошо, когда именно, но произошла неприятная история. Арестовала Чека Николая Николаевича Ковальского. Встревожились мы все и долго не знали, что это может значить. Но больше арестов среди близких лиц не было. Тогда я решил еще раз воспользоваться своими давними дружескими связями с Полозом и Панасом Любченко{468}, и сначала побывал у первого, а от него пошел к Любченко. Любченко был каким-то тогда официальным лицом, и вроде от него многое зависело. Принял он меня довольно сухо и официально. Я не терялся и все придерживался веселого дружеского тона, хотя и видно было, что ему это не очень нравится. На мой вопрос, почему арестовали Ковальского, он сразу ответил:

— Потому, что он член УСДРП.

На это я тоже сразу ответил, что в наше время это не может играть никакой роли, кто к какой партии когда-то принадлежал. Любченко сказал, что оно, может, и так, но поскольку Центральный комитет в Каменце в свое время огласил воззвание, в котором был призыв к борьбе с оккупантами всеми возможными средствами, то должен и «оккупант» как-то реагировать…

— Так мы же никакой связи с Каменцем не имеем, точно так же, как и не имеем никакого понятия о том, что там делается, и что там разные партии постановляют.

— Тем хуже для вас, что вы все еще не отреклись от партии и не объявили этого в прессе.

— Но почему же тогда арестовали Ковальского? А таких, как он, здесь порядочно, которые здесь остались и никакой связи с Каменцем не имеют, а работают, где могут в разных учреждениях. Ну, вот, к примеру, почему не арестовали меня? Это было бы понятнее, потому во-первых, что уже раз арестовывали, а во-вторых, я все-таки был больше у людей