Глядят — и храм Божий на землю осел, и врата растворились. Икона сама во храм невидимо вошла и на своем месте очутилась, а с колокольни по всему лесу трезвон радостный. Вошло духовенство и воинство во храм, закрылись врата, и храм пропал, незримым содеялся… Сказывают, что, когда на Руси люди опомнятся и по заветам Христа станут жить, тогда храм этот снова обретут, раскроются врата его, и все праведники, во храме сокрывшиеся, выйдут, живыми окажутся!

Так-то! Только мы-то уж не доживем: неприметно, чтобы люди праведнее делались, а так заметно, что год от году хуже. Кривда правду-то побеждает…

Ослепли и оглохли люди-то. Немало стало и таких, что не веруют. Какой, говорят, храм и кто его видел? А того не понимают, что не всё и не всем дано видеть! А был и такой человек, который удостоился видеть храм-то для нас незримый. Пошел этот праведный человек к озеру Нестияру под Светлую заутреню, а вернулся только на Фоминой[431]. И лик имел просветленный и радостный и в радости несказанной преставился на третий день. А перед смертью и рассказал. Долго, дескать, по лесам блуждал, и сил больше не стало: только чуть снега сходить начали, топь, овраги, измок весь. Под Светлую заутреню озеро увидал. Побродил вкруг — нет ничего. Прилег на сухом бугорке и заснул. Проснулся, а над лесом сияние! Что такое? Перекрестился и посматривает. И вот видит он — через лес огни загорелись, вроде как в окошках каких. Сперва подумал — звезды через лес, а тут вдруг ударил колокол и купола с крестами засияли… Но только он от этого пасхального звона в беспамятство впал — такой звон по лесу пошел, что инда земля задрожала. А в себя пришел, нет ничего. Как во снах, помнит и звон, и пение духовное… Узрил, услыхал, а домой вернулся и в радости преставился!..

— Наташа, мы тебя ищем, ищем… Где ты прячешься?

Вздрогнула и оглянулась Наташа — Зиночка с Людочкой.

— Идем на стоянку! Там ждут. Покушать надо… Неужели ты не устала?

Наташа только сейчас почувствовала, что и устала и кушать хочется.

Не хочется уходить.

— Потом опять пойдем. Надо же отдохнуть!

«Господский лагерь». Ваня Ананькин палатку привез.

Лужок около лесной опушки, и на нем, точно лебедь на зеленом озерце, — белая палатка. А около нее — крестьянская телега и лошаденка, на которых из города Семенова они на Светлояр приехали. Около палатки костер курится. На ковре, точно на скатерти-самобранке, всякая всячина: и бутылки, и коробки с закусками, а над ними — самовар дымит, комариков отгоняет. Все тут теперь. Ваня хозяйничает. У всех — аппетит волчий. Палатка низенькая: туда медведями ползают, когда понадобится. Там только женщины ночевать будут, а мужчины — на телеге или под телегой. Где кому любо. Крестьянские подростки около них вертятся, с испуганным любопытством глазенки таращат.

— Неприятно, когда тебе в рот смотрят! Чего не видали? — сердится Зиночка.

Ваня привстал — все пятками засверкали.

Наташа полна чудес и сказок. Все еще опомниться не может. Наслушалась.

— Что ты такая? Что с тобой?

— Ничего особенного… Просто задумалась!

Костя Гаврилов мрачен. Неудачная пропаганда окончательно убедила его в том, что мужик совершенно не пригоден для революции. Ольга Ивановна — тоже.

— Пока Бога из него не выколотишь, — рабом был, рабом и останется…

Ваня не согласен:

— Мужик, покуда в Бога верит, только и годится…

— Для кого годится? Для вас, буржуазии?

— Для дела. Все работаем.

— Кто работает, а кто прибавочную стоимость слизывает, — проворчала Ольга.

— Это кто же, мы — буржуазия?

— А кто вы такие? Пролетариат, что ли?

Ваня необидчивый, смеется и подшучивает:

— И как вас, господа идеологи, не стошнит от «прибавочной стоимости»? Вы, Ольга Ивановна, целую коробку сардинок съели, а в ней не меньше, чем на гривенник, прибавочной стоимости!

— Налейте стакан чаю!

— Испейте лучше водицы: в ней никакой прибавочной стоимости!

Хорошо покушали, напились чайку, винца хлебнули. Солнышко закатывается, а никто, кроме Наташи, о Граде Незримом не беспокоится. С места не подымешь. Отяжелели. И Град Китеж всем, кроме Наташи, успел уже надоесть. Говорят о возвращении. Ваня предлагает от Семенова почтовым трактом на Нижний махнуть: все кишки вытрясет, если опять проселочными дорогами поедут.

— Поедемте-ка сейчас! Всё видели уж… — лениво позевывая, говорит Зиночка.

Наташа на дыбы:

— Ни за что! Говорили, что с ночевкой, а теперь… Я останусь. Я с дядей Гришей вернусь…

И Ваня, и Зиночка, и Людочка запротестовали: бабушка отпустила Наташу под их ответственность. С Григорием и Ларисой она ее не отпустила бы.

— А я сегодня не поеду.

Согласились переночевать и двинуться завтра утром. Когда стало темнеть, поползли снова к озеру. И снова Наташа ускользнула и затерялась…

Опустилась ночь. Луна то пряталась в облаках, то выглядывала ненадолго и словно путалась: исчезала за темной облачной занавеской, золотя ее бахрому. То темень, то вспышка лунного света. И лес на холмах, и озеро то погружались в темноту, то резко рисовались вдруг в сказочно-волшебном освещении. Когда пряталась луна, ярче вспыхивали звезды и отражения их сверкали в озере и перемешивались с огоньками восковых свечей, плавающих по озеру на обломках древесной коры. И тогда казалось, что на дне озера зажглись огни Града Незримого. С разных сторон приносилось хоровое пение молитв и духовных стихов. Не в храмах ли Града сего поют и молятся праведники? Вокруг озера с возжженными свечами, коленопреклоненно медленно движутся человеческие фигуры. На седьмом кругу припадают к земле и долго остаются в неподвижности: надеются, что Господь сподобит услышать звоны колокольные в Граде Незримом. Редко теперь сподобляются. С того года, как православное духовенство освятило озеро погружением креста и молебствием, а на горе воздвигло свою часовню для ратоборства словесного, никто уже не удостаивался не только зрить Град Праведный, а даже и звоны его услыхать. По лесным оврагам костры пылают, и, как в зареве пожарном, горят лица людей, напряженно внимающих проповедям «учителей жизни»…

Наяву или во сне все это? Быль или сказка?

Чудо давно небывалое люди вымолили: в темноте в безумной радости женский голос прозвенел:

— Слышала! Слышала! Слава Те, Господи!

И потом плач, тоже особенный какой-то. Так не плачут люди от страданий.