И вот Наташа своими глазами увидала счастливую женщину, окруженную толпой странниц. Эта женщина была как полоумная в радости своей, и лицо ее светилось как лицо христианской мученицы, готовящейся принять страдания и приобщившейся ко Христу…

Загудело, как потревоженный улей, все приозерье. С быстротой молнии весть разнеслась о чуде радостном…

Поздно возвращалась Наташа на стоянку, углубленная в свои мистические переживания. Еще издали она увидала под лесом свое становище: здесь ярко пылал костер и в красно-желтом ореоле его четко рисовались силуэты маленьких человеческих фигурок. Подошла поближе и удивилась: Ваня Ананькин, показалось ей, тоже что-то проповедовал окружившим его слушателям, мужикам. Боже мой! Да Ванька напился и мужиков поит… Набрался он в кудышевском отчем доме либерального духа и, как только подопьет, так и начнет революционера корчить. Жестикулирует, позабывши, что в руке стакан с коньяком, и декламирует:

— Да, вернется! Верьте мне! Без Бога ни до порога! Где любовь, там и Бог!

— Это правильно!

— Положительно не хочется! Спи, кто может, я спать не могу.

— Во имя Христа! Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь! — Допил.

— Ваня! Перестаньте ради Бога паясничать!

Выползла из палатки Зиночка. Злая.

— Чего собрались? Пьяных не видали?

Испугались. Побрели прочь.

— А ты что? — набросилась на оставшегося.

— Али не узнала? Да я вас сюда доставил! И лошадь моя. Усмирила Ваню. Ямщик под телегу залез. Наташа юркнула в палатку.

А Ваня сидел, пригорюнившись, и тихо напевал:

— Замолчишь ты или нет?

Грустно Ване. И сам не знает отчего. Ночка такая тихая, кроткая и печальная.

— А вот я — свинья… Самая подлая свинья!.. — шепчет Ваня, глядя на далекие звезды.

Замолк. Опустил голову на руки. Никак плачет… И жизнь будто хорошая, и с женой помирился, а душа все чего-то просит, чего-то ищет. Недовольна душа. Тоскует о чем-то душа…

Пришла, запыхавшись, Марья Ивановна. Осмотрелась вокруг и тронула за плечо Ваню:

— У вас все благополучно?

— Слава Богу. А что?

— Ольгу с Костей сейчас арестовали. Повезли куда-то…

— Эх!

Сразу отрезвел Ваня. Разбудил заснувших женщин, разбудил ямщика-мужика:

— Запрягай! Сейчас поедем!

Выползли из палатки испуганные женщины и начали торопливо собирать вещи.

— С дураками свяжешься, сам дурак будешь, — ворчал Ваня и торопил мужика, который лениво почесывался, впрягая лошаденку.

Уселись и поехали на телеге до городка Семенова. Там взяли почтовую тройку и помчались лесным трактом по направлению к Нижнему Новгороду. Ваня все оглядывался: ему чудилась погоня…

XX

Было время, когда русская интеллигенция крепко верила в свой народ и любила его. Эта вера и любовь послужили фундаментом нашей национальной литературы и искусства. Можно сказать, что без этой любви и веры у нас не было бы ни Пушкина, ни Гоголя, ни Тургенева, ни Алексея Толстого, ни Некрасова, ни Достоевского, ни Льва Толстого. Все эти столпы нашей художественной литературы, многие из которых завоевали всемирное признание, родились через приобщение к родной земле и к душе родного народа, и родную землю и душу народную отразили в своем творчестве каждый по-своему, соответственно индивидуальным качествам и особенностям своих талантов.

Народ — терпеливый страдалец, кроткий мудрец, богоносец, искатель «правды Божией» — такова характеристика, данная народу русскому названными столпами нашей классической литературы.

На этом строилась и наша интеллигентская идеология. Революционная интеллигенция всю характеристику эту приняла и добавила к ней свою сказку, будто мужик, кроме того, еще и прирожденный социалист.

Когда мужик не оправдал надежд революционной интеллигенции и не пошел за бунтарями и цареубийцами, а новая интеллигентская вера, сбросив мужика с пьедестала, посадила на него сочиненного по Марксу рабочего, о народе стали быстро забывать и в литературе, и в жизни. Национальная устремленность, которая только и могла в мужицком царстве строиться на мужике, стала испаряться. То, что написал о мужике и деревне новый писатель Бунин, звучало горьким разочарованием в своем народе, зарождая невольный вопрос: да неужели все старые большие художники слова обманулись сами, да и нас всех обманули? Или народ так изменился в своих душевных качествах, что его и узнать невозможно? Конечно, «времена меняются, и мы вместе с ними»[435], терпение могло лопнуть, кротость исчезнуть, мудрость превратиться в глупость, доброта — в злобу, недоверие — в ненависть. Но вот что свидетельствовал другой современный писатель, беспристрастный и склонный к пессимизму художник слова, А. П. Чехов, далекий от всякой тенденциозной предвзятости…

Уже во время горького разочарования интеллигенции в народе, этот художник продолжает отмечать в своих произведениях такие черты народной души, которые свидетельствуют нам о том, что старые писатели писали нам правду, а не обманывали. Нарисовавши нам в повести «Мужики» ужасающую темноту и грязь мужицкой жизни, Чехов все-таки отмечает, что при всех тяжелых безрадостных условиях своей жизни народ тянется к Богу и к его правде и там только почерпает утешение и надежды. В рассказе «По делам службы», говоря о сотском Лошадине[436], автор пишет: «Сколько в жизни таких стариков, у которых в душе каким-то образом крепко сжились стаканчик водки и глубокая вера в то, что неправдой не проживешь».