она обо всем узнает. Представляла, как она расстроится. И как рассердится из-за того, что раньше я молчала. Как примется искать причины, по которым эта болезнь выбрала именно меня, и способы исцеления.

Но я ошиблась. На самом деле все было гораздо хуже. Мама превратилась в бушующую стихию.

— Почему ты пошла к Дугу? Он не настоящий врач, а спортивный! Откуда ты знаешь, что его друг — лучший доктор? Почему ты веришь тому, что тебе говорят эти люди? Почему ты веришь, что это неизлечимо? И что у тебя «легкое течение»? Если ты так легко устаешь, это не «легкое»! Это серьезно! Почему твой муж так спокойно к этому относится?

Ее голос взвивался все выше и выше. Я наблюдала, как она грозит кулаками врагу, которого еще не видит, но полна решимости отыскать. Я слышала, как она скандирует все, что я пыталась скрыть. И я была беспомощна.

— Да, я знаю. Я знаю, — только и могла сказать я.

— Ай-ай! Это Вэнь Фу наградил тебя этой болезнью! — воскликнула она. — Это все из-за него!

И из-за микроволновки. Я говорила тебе, чтобы ты проверила, не пропускает ли она волны. Ты проверила?

— Мам, ну перестань, — просила я. — Это не генетическое заболевание. И микроволновка тут ни при чем. Просто так вышло. В этом никто не виноват. И с этим ничего нельзя поделать.

Но ее было невозможно остановить. Она прожигала меня взглядом.

— Как ты можешь это говорить! Как это «ничего нельзя поделать»? Это кто тебе такое сказал? Как ты можешь так думать? Как-как называется эта болезнь? Напиши, завтра я пойду к травнику тетушки Ду. А потом что-нибудь придумаю. — Она копалась в ящике для мелочей в поиске ручки и листа бумаги.

Я собиралась запротестовать, сказать, что она напрасно себя распаляет. Но тут я внезапно поняла, что не хочу, чтобы она останавливалась. Я ощущала странное облегчение. Нет, «облегчение» — не совсем точное слово, потому что боль никуда не делась. Но мама разрывала ее на части вместе с моей защитной скорлупой, в которую я себя заперла, вместе со злостью, вместе с моими глубочайшими страхами и отчаянием. Мама вбирала все это в свое сердце, чтобы я наконец-то увидела, что останется в итоге. А осталась надежда.

По дороге на свадьбу моего кузена Клео пыталась ухватиться за один край подарка, а Тесса настаивала, что вполне может справиться с ним самостоятельно. И теперь то, что раньше было набором бокалов для мартини, по звуку пугающе напоминало стеклянную головоломку из множества мелких кусочков. Обе девочки были настолько потрясены, что даже не находили слов, чтобы обвинить во всем друг друга.

И вот Фил вздыхает, указывает на стол и просит девочек сесть. Затем снова встряхивает коробку, широко улыбается и быстро прячет ее на дальнем конце стола для подарков.

— Пусть Бао-Бао и Мими обменяют его на то, что им нравится больше, — шепчет он.

Я смеюсь и шлепаю его по руке:

— Так нельзя!

А потом я вижу маму. Она подходит к нам, встает на цыпочки и водружает свой подарок молодым поверх чужого, чтобы он возвышался над всеми на этом столе. Предательские складки блестящей красной фольги показывают, что эта обертка прежде красовалась на рождественском гостинце, преподнесенном кем-то самой маме.

— Мам, — говорю я и грожу ей пальцем.

— Красный — хороший цвет для китайских свадебных подарков, — отзывается она, будто я намекаю именно на это. — Да и вообще, главное то, что внутри. Что вы им подарили?

— Набор для мартини, — отвечает Фил. i А что это? — спрашивает она.

— Шесть бокалов, шейкер и палочка для помешивания. Подарок из восьми предметов. Если уронить, их станет восемь сотен.

Кажется, маму удовлетворил ответ Фила.

— Я чуть не купила набор для приготовления пищи из шести предметов. Видела его в буклете от универмагов «Капвел». Еще подумала, что такое хорошее предложение, всего сорок девять долларов. Потом пошла посмотреть на него. И знаешь, что это оказалось? Три предмета и три крышки! Они считают крышки отдельными предметами! А помимо них, там были сковорода и две маленькие кастрюли. Так что я купила солонку и перечницу из настоящего хрусталя.

И вот мы уже в очереди, медленно продвигаемся к банкетному залу ресторана.

Мама смотрит на меня и хмурится.

— Ай-ай! Это платье слишком тонкое для тебя. — Она щупает ткань. — Тебе нельзя мерзнуть, я уже говорила. Ты должна меня послушать!

Она тянет Фила за рукав:

— А ты снимай пиджак! И отдай ей. Ты должен быть ей лучшим мужем. Если ты не обращаешь на нее внимания, то как ты поможешь ей сосредоточить свое?

Я подталкиваю его локтем:

— Да, Фил.

И он вздыхает, словно снимая с себя полномочия. Но все же, как мне кажется, ему приятно, что теперь ему все время будут напоминать о его долге по отношению ко мне.

Мама снова трогает его за руку:

— Тебе надо купить ей вот такую вещь. — И она кивает на стоящую к нам спиной женщину в длинной норковой шубе.

— Это политически неверно, — с широкой улыбкой заявляет Фил.

— Зато ей будет тепло.

— Зато у нее будут проблемы.

— Зато ей будет тепло! — настаивает мама.

Во время торжественного ужина нам приходится кричать, чтобы перекрыть гул ресторана. В четвертый раз один из пяти «лучших дружков» Бао-Бао, как он называет своих помощников, стучит по микрофону и зычно вопрошает:

— Леди и джентльмены, позвольте минутку вашего внимания?

Микрофон тут же выключается со скрипом, все издают стон и продолжают разговаривать дальше. Потом мы слышим голос еще одного «лучшего дружка», который гнусавит в микрофон:

— А этот работает? Леди и джентльмены, как вы уже знаете, меня зовут Гарри. Когда я познакомился в Роджером в колледже, я был просто парнем из Бруклина. И мы с ним оказались в одной комнате, не по нашему выбору, а по воле случая. Я познакомил Роджера с нашей едой и товарами, с копченой лососиной и бубликами-бейглами. А знаете, с чем познакомил меня Роджер? С наггетсами и публичными домами!

Пока «лучший дружок» продолжал делиться наблюдениями об этнических различиях, Бао-Бао буквально сиял от удовольствия от сыплющихся на него оскорблений. Это напомнило мне, как совсем маленьким он радовался, когда мы с Мэри позволяли ему поиграть с нами в доктора, и не понимал, что ему отведена роль пациента, умирающего в первые пять минут приема.

Фил закатывает глаза и бормочет немного громче, чем следовало бы:

— Замолкни!

Я замечаю, что мама смеется, возможно потому, что все вежливо посмеиваются. А может, это