В здешних лесах я встретил старых друзей и обрел новых. Судьба и высшее начальство забросили сюда давнего знакомца, бывшего разведчика-лыжника отряда Антикайнена, командира одной из героических интербригад республиканской Испании, генерал-майора Акселя Анттилу.

Неистощимый на выдумки, задиристый весельчак, безоглядно смелый, словоохотливый, но беспощадно коверкающий русскую речь (за двадцать лет он так и не освоил ее по-настоящему).

— Я должен быть вперед! Понимаешь! Моя характер такая! — говорил он о своей должности — заместителя командующего 26-й армией по тылу.

Левее 26-й армии — с левого фланга — начинал войну прославившийся на весь фронт своим упорством полк, которым командовал майор Валли — один из главных организаторов «Ляскикапины».

С ним впервые я встретился тут, на фронте, в его наскоро разбитой палатке у Порос-озера. (Вскоре он стал полковником на самом северном участке нашего фронта у скал Баренцева моря.)

В тылах неприятеля, противостоящего 26-й армии, действовало два партизанских отряда.

Одним из них командовал бывший председатель колхоза Пертунен, внук того знаменитого слепца-рунопевца, со слов которого Ленрот записал лучшие руны «Калевалы». Другой отряд возглавлял майор Журих, бывший до этого командиром Ухтинского погранотряда, того самого, который приютил меня десять лет назад.

Несколько дней провел я на партизанской базе этих отрядов в летнем, источавшем запахи смолы и земляники мачтовом бору. Ночевал в землянках на берегу озера, в стороне от дороги.

Край этот не только бездорожный, но и крайне малолюдный. Одно селение от другого почти что за сотню километров. К тому же и деревни совсем опустели — население успело уйти от оккупации и угнать скот. Так что к обычной партизанской страде прибавлялся еще и вьючный труд. Все на себе — и пища на месяц, и снаряжение, и патроны. Охотиться нельзя — не ровен час по выстрелу обнаружат отряд.

Здесь-то, на берегу озера, провожая через несколько дней в поход партизанский отряд, я впервые задумал повесть о тех, кто двадцать лет назад пришел сюда из Суоми, и об их детях, ставших партизанами.

А после того как я побывал на партизанской базе в Сегеже, в отрядах, действовавших значительно южнее, когда сводная партизанская бригада, выдержав не один кровопролитный бой, изголодавшаяся, оборванная, неся своих раненых, возвращалась на базу после многонедельного героического рейда, хорошо зная многих участников этого похода и услышав их рассказы о новых боевых делах, я и написал книгу о карельских партизанах.

Написанная в Беломорске, во фронтовых условиях, в конце сорок третьего года и впервые опубликованная в начале сорок четвертого, она несет на своих страницах следы военного времени, когда о многом еще нельзя было написать открыто, когда прежде всего хотелось показать подвиг людей, даже в поражениях творивших победу, и тем самым приблизить ее.

Впоследствии мне не хотелось исправлять повесть, углублять коллизии, тем более что многие из ее героев живы и, одни возмужав, а другие, увы, постарев, активно действуют и ныне.

Пусть уж останутся неприглаженными следы тех незабываемых дней, когда она писалась, решил я. Эта повесть в первых двух изданиях (Каргосиздат, 1944 г. и «Молодая гвардия», 1944 г.) называлась «День рождения». И лишь в последующих получила нынешнее заглавие — «На земле Калевалы».

Зимой шестьдесят четвертого года, в самом северном городе Швеции — заполярной Кируге побывал я в гостях у седого высокого, грузноватого уже плотника Оскара Маркстеда… Лицо его сразу же показалось мне знакомым.

В тридцать первом году, когда волны мирового экономического кризиса дохлестнули и до берегов Швеции, теснимый безработицей, особенно тяжкой здесь, на Севере, он вместе с группой шведских рабочих подался в Советский Союз.

Мне переводят обстоятельный рассказ Маркстеда.

Во время белого террора в Суоми многие финны вынуждены были бежать оттуда.

— И конечно, раньше всего они попадали к нам, в Норботтен. Сам понимаешь, приходили без денег, без вещей, что было — все на себе. Мы их здесь приветили, помогли чем бог послал, а он, как тебе известно, в те годы о нас мало заботился. Устроили, им переезд через Финмаркен в Архангельск. А потом, когда нам самим здесь от безработицы уж невмоготу стало, списались с ними. И они, в свою очередь, помогли нам переехать в Советскую Карелию. Там работы было невпроворот.

Шведы-эмигранты возводили жилые дома для рабочих бумажного комбината в Кондопоге. Мне привелось в одном из них прожить несколько недель у тогдашнего директора Кондопожского бумкомбината Ханнеса Ярвимяки — участника лыжного рейда Антикайнена, курсанта Интервоеншколы. В дни Отечественной войны в другом доме, построенном шведами, временно размещалась редакция нашей армейской газеты «Во славу Родины».

— Строили мы на совесть. Такие дома могут простоять век, другой!

— К несчастью, они все были сожжены, — говорю я, — в октябре сорок первого года.

Не забыть мне, как, стоя на ступенях Дома культуры бумажников в сосновой роще на высоком берегу Онежского озера, вглядываясь в ту сторону, где находился оставленный нами несколько дней назад Петрозаводск, я видел зарево над пылавшей столицей Карелии.

Та же участь через несколько дней постигла и Кондопогу.

…Весной тридцать второго года Оскар Маркстед с женой, сыном и дочерью перебрались на север, в район Калевалы, в Ухту…

— Вот они, все мои здесь, за столом! — показывает старый плотник.

Сын его, Торд, ныне инженер на заводе насосов в Линчепинге. Вместе с женой он приехал в отпуск к родителям. Торд отлично помнит свое детство в Ухте. Дочка, хлопочущая сейчас на кухоньке за остекленной дверью, была тогда совсем малюткой, и мало что из карельской жизни сохранилось в ее памяти. Жена же Оскара и приехавшая в гости невестка за весь вечер не проронили ни словечка. Но если сквозь молчание пожилой женщины, в ее улыбке, во взгляде светилось дружелюбие, то внимательно-настороженный взгляд молодой — отчужден, едва ли не враждебен. То ли она ревнует мужа к тем годам его жизни, свидетельницей которых не была, то ли ей, аполитичной обывательнице, не по душе, что старик свекор еще с 1926 года коммунист и так приветлив к гостю из Москвы.

— В Ухте моя бригада строила районную больницу, детский дом, дом для престарелых, — вспоминает Оскар, — радиоузел…

— Я как-то выступал на этом радиоузле, — говорю я. И лицо старого плотника расплывается в улыбке, словно бы я сообщил ему что-то приятное.

— Мы еще строили дом леспромхоза.

Ухтинский леспромхоз! Пахнущая свежей смолой сосновая стружка… Стройка вблизи от сосны Ленрота. Так вот почему лицо Маркстеда напоминало мне какого-то давно виденного человека.

— Значит, мы с вами старые знакомые! Правда, тридцать два года прошло со дня нашего знакомства, понятно, что друг друга не узнали!