Еще до этого приступа ревности мадам Брийон начала прилагать усилия к тому, чтобы Франклин перестал обращать внимание на других женщин, несмотря на то что сам он не был расположен умерять свой пыл. «Когда вы расточаете вашу дружбу, как вы делали это прежде, моя симпатия к вам не ослабевает, но отныне я буду стараться быть строже к вашим проступкам», — угрожала она.

В своем ясном, но в то же время игривом ответе Франклин утверждал, что она не имеет права предъявлять к нему такие собственнические требования. «Вы отвергаете и полностью исключаете все плотское в нашей взаимной привязанности, дозволяя мне только несколько поцелуев, учтивых и целомудренных, подобных тем, которые вы могли бы разрешить вашим маленьким кузенам, — упрекал он ее. — Что я получаю такого особенного, что способно помешать мне платить той же монетой другим?»

Он включил в свое письмо проект договора о «мире, дружбе и любви», состоявшего из девяти статей. Договор начинался со статей, которые устроили бы ее, а далее следовали статьи, декларировавшие в значительной степени противоположное, которые устроило бы его. В одной из первых статей говорилось о том, что «господин Ф. будет приходить к ней всякий раз, когда она пошлет за ним», и что он «будет оставаться с ней до тех пор, пока это будет доставлять ей удовольствие». С другой стороны, его условия предполагали, что «он будет покидать мадам Б. всякий раз, когда ему заблагорассудится» и что «сможет не появляться у нее столько, сколько ему захочется». Заключительная статья договора развязывала ему руки, поскольку разрешала «любить любую другую женщину до тех пор, пока будет находить ее любезной его сердцу». Однако при этом он добавлял, что не имеет «большой надежды» на одобрение ею последнего предложения и что «я не слишком рассчитываю встретить другую женщину, которую смог бы любить столь же нежно»[451].

Описывая свои сексуальные желания, Франклин мог быть откровенно сладострастным: «Мой маленький мальчуган, которого вы должны были бы нежно любить, вместо того чтобы быть откормленным и веселым, подобно тем, которые присутствуют на ваших элегантных рисунках, остается слабым и жаждущим пищи, которой вы его так бесчеловечно лишаете». Мадам Брийон продолжала эпистолярный диалог, называя Франклина эпикурейцем, желающим «упитанной, полнощекой любви», а себя — сторонницей платонизма, которая «старается притупить его маленькие стрелы». В другом содержащем непристойные намеки письме он рассказывает басню о человеке, отказавшемся одолжить своих коней другу. Но сам он был не таким. «Вы знаете, что я готов пожертвовать прекрасными крупными конями».

После десятков чувственных выпадов и уверток, осуществленных ими по крайней мере на бумаге, мадам Брийон отвергла раз и навсегда его страстные желания плотской любви. В обмен она также прекратила попытки помешать ему искать такой любви где-то еще. «Платонизм, возможно, не является самым веселым учением, но зато служит надежной защитой для прекрасного пола, — писала она. — Следовательно, дама, которая находит его подходящим, советует джентльмену кормить своего фаворита за другими столами, а не за теми, которые накрывает она, поскольку на них всегда будет подаваться слишком скудная пища для его ненасытного аппетита»[452]. Письмо, завершавшееся приглашением на чай на следующий день, не положило конец их отношениям. Они просто приобрели другую форму. Мадам Брийон заявила, что впредь хотела бы исполнять роль обожающей отца дочери, а ему назначает роль любящего отца.

Франклин, либо по собственному желанию, либо по необходимости, дал формальное согласие. «С бесконечным удовольствием принимаю, мой дорогой друг, предложение, которое вы сделали с такой добротой, выступить в качестве вашего отца», — писал он. И далее ударялся в философию. Как поведал он Бенни и Темплу, для него важно именно сейчас, когда пребывает вдали от Филадельфии, где живет его собственная «возлюбленная дочь», всегда иметь рядом с собой отпрыска, который «позаботится обо мне и закроет мои глаза, когда я обрету вечный покой». Он обещал, что будет изо всех сил стараться исполнять свою роль как можно лучше. «Я люблю вас как отец, всем сердцем. По правде говоря, иногда подозреваю, что мое сердце хочет пойти дальше, но пытаюсь скрыть это от себя»[453].

Трансформация их отношений помогла Франклину сочинить одну из его самых грустных и откровенных маленьких историй под названием «Поденка» (The Ephemera), написанную для мадам Брийон после одной из прогулок в ее саду (тема подсказана статьей, напечатанной им в «Пенсильванской газете» пятьдесят лет тому назад). Как-то ему довелось подслушать, писал он, жалобу одной из крошечных мушек-однодневок, которая поняла, что семь часов, отведенные ей для жизни, подходят к концу.

Последующие годы жизни во Франции Франклин оставался эмоционально привязан к мадам Брийон. Привязанность видна даже в письмах, написанных после возвращения в Америку. Новое распределение ролей разрешало ему такие вольности, как игра в шахматы с общим другом до поздней ночи в ее ванной комнате, в то время как сама она, погрузившись в воду, наблюдала за происходящим на доске. Но шахматные партии в ванной были довольно невинным занятием, так как в те времена ванну было принято закрывать сверху широкой доской. «Боюсь, что мы могли доставить вам большие неудобства, вынудив вас пробыть в ванне так долго», — извинялся он на следующий день, добавляя к этим словам несколько двусмысленное обещание: «Больше никогда не соглашусь начать шахматную партию с соседом в вашей ванной комнате. Вы можете простить мне эту неучтивость?» Разумеется, она могла. «Я получаю такое удовольствие, когда вижу вас, что мне не доставляет больших неудобств выходить из ванны даже в поздний час».