– Да, Лев.

– Тебе, видимо, лучше поскорее расстаться с Ратнером… у него связи в кое-каких страшных, действительно страшных, кругах. Меня только что чуть не прикончили в одном НИИ, куда меня Борис Никодимович сотрудничать направил.

– Он тебя в НИИ сотрудничать направил?… Я же когда-то его самого предупредила, что там… убивают! Мне Мордвинов проговорился… он там директор, знаешь?

– Неважно это. Я теперь за тебя боюсь – что ты рядом с Ратнером, – объяснил свой звонок Лев.

– Не бойся за меня, – хрипло сказала Леночка, и Лев не узнал голоса. – С Ратнером я справлюсь. Я уж постараюсь, я изо всех сил постараюсь, Лев, – она хотела сказать «сынок», но не знала, справятся ли губы, – чтобы он… хм, чтобы он пока дорожил мной. А если Ратнер около меня, тебе ничего не грозит… совсем страшного.

Девочка в длинном белом платье давно растаяла – вся, без остатка.

Даже и капельки воска от нее не осталось: итальянские свечи умели сгорать полностью.

– И получается, Лев, – подвел итог дед Антонио, что тебя два крючка держат. Тебя одного.

– Двойная страховка, супер! – усмехнулся Лев.

– Да чтоб тебя… – буркнул дед Антонио, – тебя и вообще… молодежь: вы же… вы инопланетяне какие-то!

– Деда… – примирительно сказал Лев, – знаешь, что говорит в таких случаях начитанная Лиза? Она Ахматову цитирует: «И в мире нет людей бесслезней, надменнее и проще нас». Вот, собственно, и все – о молодежи… о поколении.

– Ну-ну.

Любил теперь Лев это дедово «ну-ну»…

Две женщины держали его. Двойная страховка. Смешно. Смешно, что он смирялся с таким положением в пространстве: он – которому не нужно было пространства, не требовалось пространства, который не дорожил пространством вообще… этим внешним по отношению к себе и всегда лгущим пространством.

Две женщины держали его – его, царя зверей и людей, который – мог. Мог, но ничего не делал. И даже не собирался, ибо само все происходит, само. И НИИЧР сам с лица земли исчезнет.

Он опять вспоминал Сэма – нелепейшего, умнейшего Сэма, насквозь пропитанного «дурью» и навсегда потерянного даже для себя.

– Ты же. – извини, Лев, за то, что я сейчас скажу, мне это Лиза по секрету, ее ты тоже извини, – ты же можешь по-другому. ты же можешь – остановить, прекратить, изменить в свою пользу! Так скажи ты мне, какого, какого этого самого ты не делаешь ничего? Ты должен, тебе это для того и дали, мать твою!

Сэм почти кричал тогда.

А Лев только руками развел – и все.

Потому что. потому что как рассказать Сэму, как рассказать хоть кому-нибудь на этом свете о зеркалах. или о том Льве. о львенке, который с ужасом смотрел на пе-ре-пи-ли-ва-е-му-ю Леночку и не знал: удастся ли в этот раз? Который, смущаясь до паники, глядел на деда Антонио, державшего в руках серебряную ниточку, и знал: у деда Антонио может не получиться. И кролик может не образоваться в цилиндре. И голубь может не вылететь из рукава. И ковер может не подняться над ареной. Ах, дед Антонио никогда не знал, чем закончится фокус, и потому превращался в страшного Антонио Феери, который – знал все.

Но с Антонио Феери Лев отродясь не имел ничего общего.

– Я не знаю, что же я все-таки могу, деда! Понимаешь?

– Понимаю. Никто не знает, что же он все-таки может.

Никто не знает. А значит – не трогать. Не касаться. Не бередить. Есть на то не наше разумение, ему и распоряжаться здесь.

Даже если пытать будут – не говори, что умеешь, потому что: не умеешь.

Не говори, что знаешь, потому что: не знаешь.

Не говори, что понимаешь, потому что: не понимаешь.

И – надо отпустить этих двух женщин, которые держат его на двойной страховке. Надо освободить их от необходимости быть с «ними»: Лизе – с домашними ее, ибо беда человеку от домашних его, маме – с Ратнером. Это Лев принуждает их держать крючки, и они держат, потому что там, на дальнем конце цепочки – он: груз, который им дорог. Груз, которому они не дадут сорваться, – даже если крючки вопьются в кожу и дальше – в мясо, в сердце.

Надо отпустить двух женщин на свободу.

– Когда ты собираешься сделать это? – спросила Лиза, возникнув вдруг там, где всегда находился один дед Антонио: спросила прямо, спокойно.

– Завтра.

– Карту только на кухонном столе оставь. Я найду тебя потом, – сказала Лиза.

– Я оставлю. Но ты найдешь меня. Ты найдешь меня по имени.

– Вы, Лиза, и Леночку приведите, дочку мою, – попросил дед Антонио. – А то она одна не сориентируется.

– Я приведу, Антон Петрович. Не волнуйтесь.

Нет, странное, странное, странное они все-таки поколение…

Но надо было еще раз пройтись по Москве. Не по всей Москве: «всей Москвы» не бывает. Надо было пройтись по той, которая есть. Об этом – о последней прогулке по той Москве, которая есть, – Лев с дедом Антонио договорились еще вчера, когда Льву в конце концов удалось убедить деда, что отсюда им пора уходить.

– Ты ведь уйдешь со мной?

– Смешной ты, Лев! Я и так уже… не здесь. – Голос деда Антонио был почти спокойным.

– Ах, ну да…

На прогулку вышли утром – прозрачным, октябрьским – и сразу же, одним им известным путем, попали в Китай-город.

Хотя правы, конечно, те, кто говорит, что нет такого города!

Быстрые девяностые уже готовы были уступать место даже пока не начинавшему учиться ходить новому веку.

Лев не помнил, когда он просто так еще гулял по Москве – густо населенному пункту, в котором тяжело и обременительно жить, но гулять по которому – одно удовольствие.

Так ведь и гуляли они с дедом Антонио когда-то… в старинные года. Или нет, не так: тогда в их распоряжении не было столько Москвы, тогда Москва была поделена, и видимая ее часть выглядела значительно меньше, а о существовании некоторых улиц-улочек-переулков-закоулков они просто и не ведали, «ибо не в той среде родились, Лев, – и слава Богу!» – любил потом повторять дед Антонио.

Зато теперь об этих улицах-улочках-переулках-закоулках, похоже, ведали все кому не лень: стерлись старые границы между городом видимым и невидимым – оба были даже нанесены на карты, и карты продавались где угодно, только вот… зачем они теперь, эти карты! За пределами их, новых с иголочки карт, потихоньку образовывалась уже иная Москва.

Но не все, ах, не все вокруг них были так беспечны в своем отношении к пространству, так никуда не спешили и даже, собственно, никуда определенно не шли, как Лев и дед Антонио.

Москвичи мыкались по городу, последовательно о-с-т-о-л-б-е-н-е-в-а-я: то от непривычного названия улицы, то от совершенно иного расположения строений, то от взявшегося откуда ни возьмись дворца, то от провала на месте бывшего особняка… Кто-то пытался войти в не существовавший больше дом, кто-то топтался около куда-то исчезнувшей парикмахерской, кто-то бросался грудью на ряд плотно примыкающих друг к другу киосков, между которыми всегда-был-проход-я-же-еще-вчера-здесь-шел!