Богиня разгневанно глядит на него.

— ТЫ НЕ ЗНАЕШЬ, О ЧЕМ ГОВОРИШЬ. Я ПЕРЕДЕЛАЮ ВРЕМЯ, ПЕРЕДЕЛАЮ МИР. Я СОТВОРЮ СПРАВЕДЛИВЫЙ МИР, ПРАВЕДНЫЙ МИР. МИР, В КОТОРОМ НЕ БУДЕТ НАСИЛИЯ, ОШИБОК И ЖЕСТОКОСТИ.

— Татьяна, — мягко говорит Сигруд. — Мальвина… Сколько раз мы через это уже проходили?

— ТАКОГО НИКОГДА НЕ СЛУЧАЛОСЬ РАНЬШЕ. ВРЕМЯ ПРОБУДИЛОСЬ ВПЕРВЫЕ. ВПЕРВЫЕ САМО ВРЕМЯ ПЕРЕДЕЛАЛО СОТВОРЕННЫЙ МИР.

— Может быть, и так, — говорит Сигруд. — Но сколько раз кто-то один совершал немыслимые зверства во имя того, чтобы сделать мир лучше? Божества, кадж, Винья, Ноков… И теперь ты? Ты тоже вступишь в их ряды?

— Я НАМНОГО МОГУЩЕСТВЕННЕЕ, ЧЕМ ВСЕ ОНИ! — кричит богиня. — НА ЭТОТ РАЗ Я ВСЕ СДЕЛАЮ ПРАВИЛЬНО!

— Не сомневаюсь, они говорили то же самое.

— ТЫ НИЧЕГО В ЭТОМ НЕ СМЫСЛИШЬ.

— Ошибаешься, — говорит Сигруд. — Я поступал так же. Я уже делал то, что ты собираешься сделать.

Богиня медлит, сбитая с толку.

— Когда моя дочь умерла, — тихо говорит Сигруд, — я был полон ярости и скорби, и я убил тех солдат. Это казалось мне праведным. Справедливым. Но это было чудовищно, более чем чудовищно. Невзирая на всю мою жажду справедливости, я сделал мир хуже.

— ВОЗМОЖНО, ОНИ ЭТО ЗАСЛУЖИЛИ, — говорит богиня, — ИЛИ, МОЖЕТ БЫТЬ, НЕТ. ЭТО ВСЕГО ЛИШЬ ОДИН ИЗ МНОЖЕСТВА ГРЕХОВ, КОТОРЫЕ Я ИСПРАВЛЮ. Я СОТВОРЮ МИР, В КОТОРОМ МЫ ПОЛУЧИМ ТО, ЧТО НАМ ПРИЧИТАЕТСЯ ПО СПРАВЕДЛИВОСТИ, ПО ЗАСЛУГАМ.

— Ты не сможешь, — говорит Сигруд. — Ты столь же беспомощна, как я. Этот мир вписан в твое сердце, как и в мое. Возьми хоть все оружие из всех реальностей и используй его, как только сумеешь, Тати, но не в твоих силах сделать этот мир добродетельным. Не в твоих.

Богиня сердито глядит на него.

— ТЫ, КОТОРЫЙ СТРАДАЛ. ТЫ, КОТОРЫЙ ВЫТЕРПЕЛ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ И НАСИЛИЕ. ТЫ, КОТОРЫЙ ГУБИЛ, И УБИВАЛ, И ВОЕВАЛ С ЭТИМ МИРОМ. И ТЕПЕРЬ ТЫ ГОВОРИШЬ, ЧТО СПРАВЕДЛИВОСТИ НЕ СУЩЕСТВУЕТ?

— Не такой, — говорит он. — Не такой. Уж я-то знаю. Я потерял самое дорогое. Я страдал. И я думал, что страдание делает меня праведником. Но я ошибался, Тати. Я пытался тебя этому научить. Но как я мог, если сам не усвоил уроки? — Он роняет голову и шепчет: — Я… на этой лестнице я увидел собственную жизнь разобранной на части. Я столько лет посвятил гневу и столько лет украл у других людей. Каким же я был эгоистом. Сколько чудес я упустил из вида… А ведь мне нужно было лишь увидеть что-то еще, помимо собственной боли. Если бы я только отбросил свои мучения и решил жить заново. Но я этого не сделал и столько всего потерял. А ты потеряешь намного, намного больше, если поступишь вот так.

Богиня колеблется. Он видит, как на ее лице мелькает выражение, напоминающее Тати и Мальвину: мука и печаль, перемешанные с желанием поступить правильно.

— Татьяна, Мальвина, — говорит он. — Бросьте уголь, прежде чем обожжетесь слишком сильно.

— Я ХОЧУ ВСЕ ИСПРАВИТЬ.

— У Шары Комайд когда-то был такой шанс, — отвечает Сигруд. — Шанс извлечь силу из своей боли и вынудить мир стать таким, каким она хотела его увидеть. Вместо этого она решила передать людям инструменты, позволяющие сделать их собственный мир лучше. Она жила и умерла ради этого. Я знаю, она тебя этому научила, Татьяна Комайд. И я знаю, ты не хочешь потерять то, чему она тебя научила.

Богиня отворачивается, думает. Дрожит.

— Я… Я ПРОСТО ХОТЕЛА БЫ ОКАЗАТЬСЯ РЯДОМ С НЕЮ, — говорит она.

— Я знаю, — отвечает Сигруд.

— Я ХОТЕЛА БЫ ПОПРОЩАТЬСЯ.

— Я знаю. Я знаю. Знаю, знаю, знаю.

Богиня поднимает другую руку, и все начинает меняться.

Огромная белая плоскость начинает расплываться, кружиться, двигаться, сжимаясь в точку чуть выше ее ладони. По мере того как это происходит, облик богини меняется: она больше не высоченное как башня существо в убранстве из всех мгновений всего сущего. Она уменьшается, становится юной, несовершенной и в конце концов превращается в щуплую континентскую девушку, не совсем Мальвину Гогач, но и не совсем Татьяну Комайд.

Белая плоскость продолжает сжиматься, пока не становится необычайно яркой звездой на ее ладони. Девушка смотрит на Сигруда глазами, полными слез, а потом на звезду.

— Я этого не хочу, — тихо говорит она. — Я больше не хочу быть этим. — Она поднимает звезду к губам и легонько дует на нее.

Звезда рассыпается, как одуванчик, и ее мельчайшие частицы, излучающие приглушенный свет, разлетаются по ветру.

Девушка роняет голову и начинает плакать.

— Я по ней тоскую, Сигруд, — говорит она. — Я так по ней тоскую…

Сигруд говорит:

— Я знаю.

Все исчезает.

* * *

Сигруд падает.

Он падает, но не со скоростью человека, который рухнул с большой высоты: скорее, его аккуратно опускают.

Он открывает глаз.

Девушка — Тати? Мальвина? Он не уверен… — держит его в руках, как дитя. Вместе они медленно опускаются на землю, и одновременно черная башня вокруг них тает, рассыпается и растворяется.

Он теперь слаб, ужасно слаб. Он дрожит, ему очень холодно. Но ему удается взглянуть в лицо девушке, которая его несет.

Она плачет, ее щеки мокры от слез.

— Прочь, прочь, — шепчет она. — Пусть все уйдет прочь.

Они опускаются легко, как дрозд на ветку. Внезапно Ивонна оказывается рядом и изумленно таращится на них.

— Что это такое?.. — говорит Стройкова. — Что… что сейчас было? Где Ноков?

Сигруд пытается улыбнуться и сказать: «Ивонна… ты вернулась», но ему для этого не хватает воздуха.

Девушка осторожно кладет его на землю. Пока она это делает, он смотрит на свою левую ладонь и шрам — чудо, которое предопределило всю его жизнь.

Шрам исчезает, словно узор на старом свитере, который кто-то распускает.

«Я считал, что моя печаль — оружие», — думает Сигруд, наблюдая.

От шрама остается едва заметная тень.

«Но все это время она была всего лишь бременем. И как же я из-за него страдал…»

Шрам почти исчез.

Боль овладевает им. Он начинает биться в конвульсиях. Он чувствует, как поток крови из раны удваивается, утраивается — кровавый водопад хлещет из его груди с правой стороны.

— Что происходит? — спрашивает испуганная Ивонна.

Сигруд трясется, поэтому ответить не может, но он знает: чудо, которое так долго держало его в живых, уходит. Он превращается в обычного смертного человека, столь же уязвимого перед ранами, как и все остальные.

— Нет! — кричит девушка. — Нет, нет!

Она хватает его левую ладонь, словно у него там спрятано какое-то сокровище, и что-то вырывает — что-то черное и хрупкое, как паутина. Раздавив это что-то, она прижимает его к ране с правой стороны его груди. Рану пронзает боль, и он чувствует, как что-то проникает внутрь и ворочается под кожей.